class="p1">Впереди показался епископ — высокая раздвоенная шапка и длиннющая серебряная клюка — в окружении ксендзов и молодых прислужников. Ромасу было видно, как епископ подходит к каждому ребенку, протягивает над его головой руку, что-то бормочет, смазывает лоб и легонько ударяет по лицу.
Так вот оно, бирмавоне! Тут нужно не только стоять и ловить галок. Он понемногу начал догадываться, что за этим обрядом кроется нечто большее, чем говорила тетка. Значит, и ему надо падать на колени, и его епископ намажет, и его ударит по лицу… Ромас понял, что его провели, и мальчика охватило негодование.
На его плечо опустилась чья-то тяжелая рука и стала подталкивать вперед. Он обернулся. Сзади стоял Керейшис, выбранный ему в отцы. Какой он отец? У Ромаса свой папа. Что бы он сказал, увидев Ромаса в костеле? А что сказали бы учителя, товарищи?.. Ведь он пионер!
А он сейчас должен стать в ряд; рука епископа нависнет над его головой, потом начертит крест на лбу. К чему все это? Ромас внезапно взбунтовался. Он стоял, как изваяние, окостеневший, плотно сжав губы. Недоверие к обряду, робкое сопротивление, сомнения, уже давно закравшиеся в его душу, разом вылились в решительный протест. Ромас повернулся, стряхнул с плеча руку Керейшиса, исчез в толпе.
Тот и ахнуть не успел.
Марцеле, увидев, что Керейшис стоит один и кого-то высматривает среди детей, все поняла. У нее опустились руки. «Ах, бессовестный! Стыд-то какой!.. Что люди скажут?» А Керейшис, смущенно покачав головой, отошел в сторону.
Теперь он был не нужен.
Дети находят первого преступника
После окончания церемонии Марцеле с Алпукасом вышли из костела. Ромаса они нашли возле ограды. Задрав голову, он глядел на ворон, круживших над колокольней, столетними липами и кленами.
Лицо Марцеле все еще горело от стыда, и женщина не смела поднять головы, чтобы не встречаться взглядом со знакомыми. И, хотя никто не заметил, что случилось, ей казалось, все осуждающе смотрят на нее. А мальчик, должно быть, и сам не понимает, что натворил. Его лицо так безмятежно, глаза такие невинные и ясные, что Марцеле не стала упрекать племянника. Она только глубоко вздохнула и сказала:
— Пойдемте, дети.
Людской поток вынес их за ворота. Они пересекли опустевшую площадь и свернули на главную улицу, в самом конце которой бурлил базар.
Дети шли впереди и о чем-то говорили, что-то показывали друг другу, смеялись. Марцеле смотрела на них — резвых, беззаботных, — и сердце расстроенной женщины понемногу оттаивало… Досада прошла, и сейчас ей было только грустно.
Видит бог, она хотела добра… Ее дети все в свое время хорошо приготовились к конфирмации. Йонас, Юле… Пусть они теперь и не заглядывают в костел… Это их дело, выросли. С Ромукасом вышло иначе. Но совесть ее спокойна: Марцеле сделала все, что могла. В конце концов, есть у ребенка мать, пусть она и переживает.
А все-таки Марцеле было жалко, что с Ромасом так получилось. До чего же они красиво стояли! Уж так красиво! Но что поделаешь? Она успела полюбить этого мальчика, шустрого, своенравного, упрямого козленка. Известно, городской, по-другому растили, по-другому воспитывали. А все равно: привязалась к нему, словно к родному сыну, и как подумает, что придет время и Ромас уедет, ей становится тяжко.
…Они попали в самую гущу толпы и с большим трудом пробрались к телеге. Отца еще не было. Гнедко, похрустывая, жевал траву. Марцеле достала из-под сиденья кошелку с едой. Там были яйца, масло, сыр, вареная свинина, литровая бутыль молока. Мальчики почувствовали, что основательно проголодались.
На других возах тоже сидели колхозники, съехавшиеся в местечко. Они уже кое-что продали, кое-что купили, повидались со знакомыми, с родственниками, и кто не побывал в закусочной, теперь подкреплялся прямо на возу, потягивая домашнее пиво.
Когда дети наелись и напились, Марцеле дала им денег.
— Ступайте погулять, конфет себе купите. Только не потеряйтесь: может, долго не задержимся, поедем.
Повторять не нужно было. Вскоре мальчики уже шныряли между возов, прыгая через дышла, оглобли. В одном месте женщины продавали яйца, масло в мисках, прикрытых капустными листьями, большие белые головки сыров; из корзин высовывались утки, боязливо выглядывали куры, петухи.
Алпукас смешно вытянул шею, присел и закричал, как настоящий селезень:
— Кря-кря-кря!
Сразу же отозвался десяток утиных голосов. Поднялся такой гам, что Ромас заткнул уши.
Довольный Алпукас смеялся. Какая-то старушка погрозила ему:
— Ах ты негодник, уточек дразнить вздумал!..
Они юркнули в сторону и наткнулись на Кумписа. Сержант выглядел странно и непривычно. В руке он тащил тяжелую корзину с покупками, а под мышкой был зажат селезень. Ромас возмутился:
— Что это за милиционер — по рынку с корзинкой разгуливает!
Казалось, мальчики бесцельно бродят по базару, но на самом деле они, не сговариваясь, дружно пробирались к брезентовым палаткам на другом краю площади. Они еще утром приглядели там баранки и леденцовых петушков.
Дорогу им преградили два тесно сдвинутых воза. Но для ребят это не было препятствием. Мальчики ловко перелезли через них и почти сразу заметили то, от чего их сердца замерли, а потом часто-часто заколотились…
— Алпук, видишь?
— Вижу — сапоги! — боязливо шепнул Алпукас.
— Те самые, Алпук!
— Ага! Я тоже узнал.
Мимо них через толпу пробирался невысокий человек в сбитом на правое ухо картузе, с лихо закрученными рыжими усами и в желтых сапогах, точно таких, какие они видели в лесу.
Мимо них через толпу пробирался невысокий человек в сбитом на правое ухо картузе, с лихо закрученными рыжими усами и в желтых сапогах, точно таких, какие они видели в лесу.
— Ромас, Ромас, как быть? Он уходит!..
— Не спускать глаз, следить! Только осторожно, чтобы не выдать себя.
И они двинулись за человеком, который локтями прокладывал себе дорогу.
— Ты его знаешь, Алпук?
— Зн-на-аю-у… Кажется, из нашей деревни, с самого краю. Как же его фамилия?.. Ой, Ромас, он свернул! Давай быстрей…
Дети шмыгнули под телегу.
А человек вроде ничего не подозревал. Он то поглядывал на клетку с курами, то поглаживал овцу, то дергал свинью за хвост…
Выглядел человек довольно чудно: сапоги желтые, начищенные до блеска, совсем еще целые, картуз новехонький, прямо из магазина. А на плечах, несмотря на жару, — донельзя заношенный кожушок, лоснящийся, мятый, будто его бык жевал; жалко смотреть — заплата на заплате. Алпукас силился вспомнить, как зовут человека. Но вскоре это выяснилось, и выяснилось совершенно неожиданно. Проходя мимо одного из возов, незнакомец дернул за ухо большого жирного
