Он опустил руки к нижней челюсти и пытался просунуть пальцы под края маски. Пытался поддеть ее, оттянуть подальше от горла.
Но нет.
Его руки лихорадочно скользили по маске, тщетно отыскивая нижний край, где кончалась маска и начиналась кожа.
Она вросла в меня!
Хохот летающих масок доносился теперь словно издалека. Даже его собственные крики казались ему какими-то отдаленными.
Он чувствовал, как закипает в груди жгучая ярость.
Моя ли это ярость? Или ярость маски?
Он рванул с себя маску.
— Рэндольф! Помоги мне! Сними ее! — Голос стал грубым и хриплым — совсем чужим.
Он отчаянно вглядывался в прорези.
— Рэндольф! Твоя взяла! Сними с меня эту маску!
Маски хихикали и приплясывали перед ним. Они медленно кружили вокруг, широко разевая рты. Он все никак не мог найти брата. Его нигде не было видно.
И тут, с чувством нарастающего ужаса, он увидел, как маски отвернулись от него. Они завертелись на месте и, не переставая хохотать, устремились к распахнутой входной двери.
В считанные мгновения маски исчезли. Растворились во мраке ночи. Лишь отголоски злобного хохота еще доносились из темноты.
— Рэндольф?
Он отвернулся от двери. Принялся озираться по сторонам.
— Рэндольф?
Его брат тоже исчез.
Уильям запрокинул голову и заревел диким зверем. Он ощущал, как волна за волной прокатывается по телу лютая злоба; грудь, казалось, вот-вот взорвется.
Он дергал, и тянул, и бил по отвратительной маске. Но не мог сдвинуть ее ни на дюйм. Кожа маски приросла к его лицу намертво. Отныне это была его кожа.
Зло маски наполняло его гневом, неистовой яростью, такой могучей, такой всепоглощающей, что сдерживаться больше не было сил.
Завывая от бешенства, Уильям с оглушительным грохотом захлопнул дверь. Взмахом руки снес со столика вазу; она грянулась об пол и разлетелась вдребезги. Затем он обеими руками поднял стол и с размаху швырнул его в камин.
Он схватил обеими руками обеденный столик и принялся крушить им застекленные шкафы вместе с хранившимся там фарфором. Он вихрем пронесся по комнате, сметая с полок книги, срывая сами полки, сокрушая и разнося вдребезги все на своем пути.
Голыми руками он разбивал лампы и раздирал гардины. В считанные минуты уютный дом был варварски разгромлен, повсюду валялись груды битого стекла, переломанной мебели и осколков посуды вместе с разодранными пополам картинами.
Тяжело, с присвистом дыша, он продолжал ломать и крушить, пока в комнату не вбежал на полусогнутых ногах Гензель. Испуганный пес опустил уши и поджал хвост.
— Гензель! — зарычал Уильям. — Гензель! — При виде собаки его ярость несколько улеглась. Пес не сводил с него настороженных глаз, не смея приблизиться.
— Смотри, Гензель, что он со мной сделал… Погубил меня Рэндольф… Погубил!
Он потянулся к собаке. Но Гензель заскулил и отпрянул.
— Ты не узнаешь меня больше?! — воскликнул Уильям. — Ты не узнаешь меня из-за этой проклятой маски!
И снова он терзал маску, тянул ее, рвал обеими руками с лица.
Снимайся. Снимайся. Снимайся же!
С невероятным, чудовищным приливом сил, Уильям рванул ее в последний раз. И когда маска, наконец, поддалась, разинул рот в страдальческом вопле. Маска оторвалась от лица с громким треском раздираемой плоти.
Уильям вновь завопил, когда невыносимая боль обрушилась на голову и разлилась по всему телу. Он видел, как с головы полетели в разные стороны кровавые брызги. Подняв маску перед собой, он увидел налипшую изнутри кожу. И понял, что натворил.
Он понял.
Вместе с маской я сорвал собственное лицо!
Он повалился на колени. Боль была нестерпимой. Ноги его не держали.
Я сорвал собственное лицо. Вот единственный способ снять маску.
И теперь я умру.
Уильям стиснул маску в руке, сминая вместе с нею куски собственной плоти. Все вокруг было залито кровью.
Я не могу допустить, чтобы кто-нибудь еще пал жертвой этой чудовищной маски.
Я должен спрятать ее подальше. Я должен спрятать ее так, чтобы никто никогда ее не нашел.
Раскачиваясь, как пьяный, он поднялся на ноги. Голову словно охватило огнем… она пылала… пылала…
Он увидел Гензеля; тот забился в угол и тихо скулил.
— С тобой все будет хорошо, Гензель… Кто-нибудь… кто-нибудь о тебе позаботится…
Сердце его разрывалось при мысли, что ему придется покинуть Гензеля. Но Уильям понимал, что выбора нет. Он должен защитить людей от злобы ужасной маски.
Изо всех оставшихся сил цепляясь за перила, он поднялся по лестнице на чердак. Кровь хлестала со лба. Она заливала глаза, почти лишая возможности видеть. Он знал, что времени осталось в обрез.
Он вновь упал на колени. Руками нащупал огромный старый сундук, стоявший у стены чердака. Сундук был черный, с золотой отделкой и золотой же защелкой.
Уильям распахнул крышку. Из недр сундука навстречу ему поднялся мощный дух нафталина. Уильям заглянул внутрь. Сундук был туго набит старыми костюмами. Костюмами и масками.
— Должен… спрятать… маску… — прошептал он, чувствуя, как разливается по телу мертвенная слабость.
Он засунул безобразную маску в сундук. Запихнул в самую глубину. Затолкал под кучу старых костюмов. Глубже, глубже, на самое дно. Туда, где никто ее не найдет.
Со стоном он захлопнул крышку. Задвинул на место золотую защелку. Услышал, как она щелкнула. Остаток сил он истратил на то, чтобы придвинуть сундук обратно к стене.
Теперь…
Теперь мне нужно найти место, где умереть.
Он понял, что стоит на коленях возле чердачного шкафа. Глубокого шкафа, который занимал почти всю стену.
Да. Прекрасно.
Он забрался в шкаф. Позволил тьме себя поглотить.
Я умираю. И все равно я буду охранять сундук. Я буду стоять на страже. Я буду стеречь Маску Одержимости.
Даже после смерти я буду хранить ее. Смерть не остановит меня. Я останусь в этом шкафу и сделаю все, чтобы уберечь невинные жертвы от дьявольской маски.
Последним, что слышал Уильям, было жалобное поскуливанье Гензеля за дверью шкафа.
Часть вторая
ИСТОРИЯ ЛУ-ЭНН
40 лет спустя
— Не хочу я идти на Хэллоуин к Полли Мартин, — сказала я. — Мне двенадцать лет, считаю, я вправе сама решать, на какие вечеринки ходить.
Я стукнула кулаком по диванной подушке.
— Полли устраивает отстойнейшие вечеринки на Земле. Нет. Во Вселенной. Ее вечеринки — это даже не отстой, они оскорбляют само слово «отстой»!
Мой приятель Девин О`Бэннон рассмеялся:
— Смешная ты, Лу-Энн!
— Ничего смешного! — возопила я. — Я серьезно. Почему весь Хэллоуин должен пойти коту под хвост из-за…
— Вы дружили с Полли еще с детского сада, — напомнил Девин. И запихнул в рот пригоршню попкорна.
— Говоришь как моя мама, — проворчала я. — Если мы сто лет друг друга знаем, это еще не значит, что мы подруги.
Девин что-то пробубнил, но поскольку рот у него был под завязку набит попкорном, я ни слова не разобрала. Вот неряха! Но это ничего. Должна сказать, что все друзья у меня как на подбор — не чудаки, так остряки.
Мы с Девином расположились на противоположных концах дивана в моей гостиной. Оба положили ноги на журнальный столик. Девин беспрестанно зачерпывал горстями из миски приготовленный моей мамой попкорн. Половина зерен благополучно отправлялась к нему в рот, вторую половину по-братски поделили пол и диван.
Моя половина дивана была чистой. Я попкорн не люблю. Я уважаю только сладости. Я знала, что в морозилке лежит коробка шоколадного мороженого. Но мне было лень встать и принести. И лень, и вообще неохота.
— Знаешь, что еще меня бесит в ее вечеринках? — спросила я.
Он усмехнулся:
— Помимо всего?
— Она собирает деньги, — сказала я. — По пять долларов с человека. Почему мы должны платить за скуку? С тем же успехом я могла бы бесплатно скучать и с тобой.
— Спасибо, Лу-Энн. Ты настоящий друг.
По тому, как я поддразниваю Девина, вы наверняка уже догадались, что он мне страшно нравится.
— Пять долларов, — пробормотала я.
— Ну, ты же знаешь Полли. Лишнего бакса она ни за что не упустит.
— Догадайся, какая у Полли любимая игра для вечеринок! — простонала я.
— Неужели в бутылочку?
— Нет. Заткнись. Эта похлеще. Ее любимая игра — это когда все трут лоб воздушным шариком, пока тот не наэлектризуется и не пристанет. А потом смотрят, на чьей физиономии он дольше продержится.
Девин опять рассмеялся:
