собакой. Как только ты приедешь, мы непременно купим тебе щенка, и он вырастет в точно такую же, большую и добрую собаку, которой ты так восхищалась, ну, помнишь, в том фильме!
На работе тебя уже ждут. Я знаю, ты не мыслишь себя без своей науки, и хотя мне было бы приятнее знать, что ты всегда ждёшь моего возвращения дома, это будет нечестно, так как я увожу тебя с твоей Родины, далеко от твоей семьи, и одной моей любви, в качестве компенсации этого шага, будет совершенно недостаточно.
Хочу, чтобы ты знала – я встречал многих людей, но таких, как ты – больше нет. Я говорю это не только из-за чувств, которые испытываю. Документы уже готовы и совсем скоро мы встретимся. Твой Майк.»
К тому времени, как почтальон доставил это письмо, я была уже три дня, как замужем.
– Что там? – Спросил молодой супруг.
– Да… вот… – Обескураженная и растерянная, я поведала о содержании письма.
– Если хочешь поехать, мы можем развестись. – Спокойно предложил супруг.
– Ни за что! – Возмутилась я.
– Не горячись. Ты же мечтала…
– Но только до той поры, пока не встретила тебя.
Будущий муж стал действующим всего через месяц после первой встречи, а с Майком мы были знакомы десять лет, но… разве в этом дело?
Адрес американца был опубликован на одной из страниц журнала «Комсомольская жизнь» за 1982 год, который я листала от нечего делать, сидя в комитете комсомола Воронежского авиационного завода.
– Можно возьму? – Спросила я у ребят. – Хочу попрактиковаться!
В ту пору я часто писала сама себе письма по-английски и решила, что если кто-то на той стороне планеты разберёт мою писанину, и сможет понять её правильно, то это будет неплохо для самоучки.
Ответ на первое письмо в США пришёл через два месяца. Кроме надушенного листочка, исписанного красивым почерком, в конверт была вложена карточка симпатичного парня, стопроцентного американца. Родившись на берегах Миссисипи и закончив там школу, он переехал в Толидо, штат Огайо. Майкл работал, учился, играл на гитаре в группе «The Stain»…
Как-то скоро сообразив, что письма идут слишком долго, для того, чтобы не ждать ответа по два месяца, мы нашли выход и стали писать друг другу каждый день, из-за чего создалась полная иллюзия тесного, изо дня в день общения. Мы делились своими мечтами и воспоминаниями, слали посылки и даже иногда перезванивались.... вплоть до декабря 1992 года. В конце июля следующего года я встретила будущего мужа… И вот, это письмо. Зачем оно было мне… теперь?!
– Майк!
– О!!! Это ты! Я так рад!
– Майк, погоди радоваться, я не приеду.
– Но почему?!
– Я замужем.
– Как?! Кто он? Американец?!
– Нет. Русский.
– Но почему?!
– Ты пропал без объяснений ещё в прошлом году!
– Да, это так, но… Я готовился! Я хотел сделать тебе сюрприз…
– Он удался.
Майк сдался не сразу, с завидным упорством он добивался взаимности ещё долгих пятнадцать лет, пока в 2008 году Майкл Мур не стал одной из многих правых рук сенатора США Джона Маккейна во время предвыборной гонки за кресло Президента. Майк и теперь – в первых рядах тех, кто всеми силами и способами выражает свою ненависть к России, мстит за несостоявшееся счастье с одной странной русской, которая выбрала в мужья не его.
Вот таким нелёгким, но честным способом мы наживаем себе врагов.
Опушённые облаками, кроны дубов казались огромным цветущим укропом, берёзы – одуванчиками, осины – чертополохом… В ожидании прихода настоящей весны, лес грустил не шутя. Сам не понимая того, он примерял образы не летние даже, но осени, будил её в себе заблаговременно, а дабы готовым быть, или ещё почему – было невдомёк никому.
Придавленная тяжестью снега, земля всё никак не решалась дать знать о себе, заверить, что жива. По сию пору ей чудился визг метели и удары хлыста, коим та управлялась не столь умело, сколь охотно. Земля таилась давно. Набранного в лёгкие воздуха ей вполне хватало зимой, покуда то ли спала, то ли находилась в забытьи, но теперь, когда от неё уже не ждали, но требовали пробуждения, она не находила в себе смелости вздохнуть.
Казалось, земля ожидала намёка, что уже можно, пришла пора, либо, что лучше, – явного, верного знака, в котором ни за что не обмануться. Но среди тех, что случились, не отыскался пока тот самый, наделённый правом дать отмашку всему: буйному цветению, птичьим распевкам, брожению соков, умов и крови, – тому всеобщему, положенному с единого искомого часа, ибо потому, как все мазаны миррой одной.
И когда стало чудится, что не быть больше земле прежней, и серая хмарь, овладевшая ею, теперь на веки вечные, навсегда, прилетели зяблики, и помахав крыльями в окошко, прошептали охрипшими с дороги голосами:
– Встречайте! Мы здесь!
Однако кончается в одночасье всё: и хорошее, и плохое, только бы набраться духу, дабы дождаться и увидеть, когда оно произойдёт.
Деревья взмахивают ветвями, будто крыльями. Набирают в них неба столько, сколь смогут, но вот взлететь – то никак, не их стезя. Впрочем, упорству им не занимать, и стараются они, сцепив зубы почек, до дурноты, почти до обморока. А когда кажется уже – всё, падут без сил, тут уж черёд угрюмиться небесам, и насылают они тучку немедля, чтобы брызнула дождиком в лицо деревам, как живой водой, привела в чувство. Ну, а там – опять всё по новой: порывы, поползновения, усилия ветру в такт, а когда и вопреки.
Потрудившись на славу, деревья дают себе отдых. До листвы и ея буйности и близко, и далеко, а покуда топорщатся из колчана крон побеги с заусеницами почек, словно стрелы, что по весне, себя позабыв, пускает страстно Амур во все стороны, из небытия в плодородие. И даже если кажется, что не вполне живы те побеги, по-стариковски сухи и ломки от того, но угадывается в них, всё же, затаённая глубоко упругость. Набравшись сил, расхрабрится она, да заявит об себе, и сумеет выстоять противу надрыва бытия. Перенесёт она всякие тяготы сама и иным поспособит: даст птице приют, под подолом укроет и зверя, и гада какого – в глубинах пещер промеж кореньев.
И не терзает дерево никого вопросом, зачем появилось оно на свет, и не терзается тем само, но цепляется за жизнь, держится крепко пальцами корней
