Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Проснулся я в жару, волосы на голове были мокрые и слиплись от пота.

«Что я наделал, что я наделал…» — повторял я.

На следующий день, придя в училище, я обнаружил, что моего портфеля в парте нет. Половина учеников не пришла, учителя ходили хмурые, занятия не клеились.

На последнем уроке у нас была география. Когда прозвенел звонок, Дарья Петровна спросила:

— Сомов, а где твой портфель?

— Я вчера забыл его в классе.

— Удивляюсь, как ты голову свою не забыл. Не хватает ещё мне нянькой быть. Возьми!

Она вынула из стола и протянула мне мой портфель. Я сразу заметил, что он сильно раздут, а когда взял в руки — почувствовал значительную тяжесть. Уходя, я оглянулся в дверях.

Дарья Петровна строго смотрела мне вслед.

Дома я сейчас же раскрыл портфель и обнаружил, что вместо книжек в него втиснута кипа каких-то листов. С превеликим трудом я их вытащил, так они туго там сидели, листы выпали из рук и рассыпались по полу. Я поднял один из них — на нём чёрной краской было напечатано:

ТОВАРИЩИ!

Наши войска, прорвав оборону противника, по льду перешли реку Дон и с боями приближаются к городу Раздольску. Близится день освобождения! Мужественно и самоотверженно боритесь с заклятым врагом человечества — немецким фашизмом, уничтожайте его технику, живую силу и коммуникации, прячьте продукты, фураж, всеми силами помогайте нашей доблестной Красной Армии. Чтоб ни одному фашисту не удалось уйти живым.

Наше дело правое, враг будет разбит!

Смерть немецким оккупантам!

Пока я читал воззвание, тётка извлекла из портфеля записку, прочла её и разорвала на мелкие кусочки. Потом присела и торопливо стала, собирать рассыпанные листы.

— Подними матрац! — крикнула она.

Я разворочал койку, и тётка спрятала под матрац листовки. Поправив волосы, она вытерла вспотевшее лицо фартуком и сказала:

— Серёжа, больше от тебя нельзя ничего скрывать. И вижу, ты и сам догадываешься… В лесу живут партизаны. И в городе они есть. Тебя я заставила ходить в училище не для учебы, а чтоб наблюдать за полицией. Чтоб каждый день, каждый час…

Нельзя передать, как обрадовали меня слова тётки! Конечно, обо всём этом я уже знал, но всё равно мне было радостно. То я только догадывался, а теперь мне разрешалось знать, и я сам становился почти как партизан.

И тётка представилась мне теперь совсем другой: не сердитой, ворчливой и нудной, а смелой, мужественной и доброй.

— Скажите, тётя, а Дарья Петровна — тоже наша?

— Наша. Училище для неё маскировка. А художник — предатель. Это страшный человек. Я тебе ещё тогда говорила. И то, что схватили лесника, — это его рук дело.

При упоминании о леснике я сразу опустил голову.

— Тётенька, дорогая, — прошептал я, — сделайте что-нибудь, чтобы его выручить. Я ж его выдал. Я умру, если с ним что-нибудь случится. Пусть лучше меня убьют…

Тётка погладила меня по голове и сказала:

— Не расстраивайся, ты же нечаянно. У тебя будет ещё возможность искупить вину.

Я с надеждой поднял на неё глаза, и мне сразу, сейчас же захотелось пойти на любую опасность, чтобы только помочь Настенькиному отцу.

Поздно вечером, уже лёжа в постели, я спросил:

— Тётя Катя, а кто такой Фёдор?

— Фёдор не кто, а что. Это паровоз ФД.

— А бидоны — цистерны?

— Да.

— А молоко — бензин?

— Да.

Я тихонько засмеялся и натянул одеяло. Мне было радостно, что теперь я сам смог расшифровать записку учительницы.

Ночью мне приснился пожар на станции. Горели цистерны, метались люди…

Я стал распространять листовки. Совал их в почтовые ящики, в корзины торговок, в форточки, разбрасывал на станции, но скоро понял, что одному мне не распространить их и за месяц. Тогда я пошёл к Женьке, постучал в забитое фанерой окно.

Женька вышел на крыльцо в драной материной кофте, без шапки. Ветер ворошил его лохматые волосы.

— Чего тебе? — крикнул он.

— Выйди на улицу…

— А чего я там не видел?

— Дело есть.

— Валяй со своим делом подальше, пока кобеля не спустил.

— Я тебе письмо принёс.

— Можешь взять его себе. Я неграмотный.

— Как хочешь…

Я помахал в воздухе свернутой вчетверо листовкой и пошёл прочь.

Женька не выдержал и, шлёпая по лужам отцовскими сапогами, направился ко мне.

— Ну, смотри, если брешешь…

Он взял у меня листовку и развернул её. Глаза его так и загорелись.

— Где ты достал?

— Сорока на хвосте принесла.

— А где б её увидеть?

— Тебе нельзя, образование маловато. Впрочем, раз ты был моим другом закадычным — смотри…

Я расстегнул портфель и показал толстую пачку листовок.

— И ты не боишься? — спросил он шёпотом.

— Не для того я в спецшколу хожу, чтобы бояться.

— Слушай, Серёга, дай мне немножко.

— Бери все, — уже другим тоном быстро сказал я. — Раздай братве, пусть расклеивают. На базаре, на станции, на столбах… Я один и за месяц их не рассую. Только не говори, где взял. А скажешь, — застрелю.

Насчёт «застрелю» я, конечно, загнул, но по Женькиным глазам понял, что он поверил угрозе. В самом деле… Если у меня такие листовки, то ничего нет удивительного, что за пазухой у меня пистолет.

Я сунул портфель Женьке, всё ещё не пришедшему в себя от удивления, и быстро пошёл прочь.

Через день в городе стали появляться листовки. В училище один мальчишка отвёл меня в угол и с таинственным видом показал листовку.

— Дай посмотреть, — сказал я.

— Нет, ты читай в моих руках.

— Я читать не буду, я директору пожалуюсь.

— Только попробуй… Глаза выколю.

— Фють! Испугал…

— Через неделю наши тут будут. Тогда посвистишь. В другой раз я застал Мишку Шайдара и всю нашу команду на мосту. Мишка мазал тряпкой столбы, а Женька клеил. Мишка мазнет, а Женька — шлёп! — и бумажка висит.

— Вы что ж это, голубчики, делаете? — спросил я, подходя.

Мальчишки переглянулись. Шайдар спрятал под пальто пачку листовок, нахохлился.

— Гуляй, гуляй себе мимо…

— А я и так мимо. Мимо базара, мимо училища — прямо в полицию.

— А головой в речку не хочешь? Хватай его, хлопцы!

Мальчишки было набросились на меня, но Мишка остановил их.

— Подождите, в речку успеем. Серёга ведь хороший парень, с ним можно по-человечески… Слышишь, Серёга, не выдавай, не плюй в колодец. Может, мы ещё будем тебе нужны. Наши придут — заступимся. Скажем: ты нам помогал.

— Мне начхать на ваше заступничество.

— Не выдавай…

Я поднял с моста кусок черепицы и швырнул его в тёмную холодную воду. Речка в этом месте текла быстро и почти никогда не замерзала даже в сильные морозы.

— В общем, я подумаю. Посмотрю на ваше поведение.

Я украдкой подмигнул Женьке и пошёл прочь, посвистывая.

С тех пор, как я узнал, что причастен к тайной работе партизан, жить мне стало легко и радостно, я стал смелым и задиристым. Раньше я избегал мальчишек, а теперь сам искал с ними встречи, стараясь всеми силами показать, что я — за немцев. Так мне легче будет помогать тётке и её людям. Сегодня ж мне было особенно весело: мальчишки расклеивают мои листовки и не знают, что это я их достал…

В городе скапливались немецкие и венгерские войска. На передовой дела, по всей видимости, шли худо: немцы ходили хмурые, злые. По вечерам в тихую погоду можно было услышать глухой отдаленный гул приближающегося фронта.

В училище мальчишки собирались кучками и рассказывали шёпотом тревожные, но радостные вести.

Я не мог спокойно сидеть на уроках, вертелся за партой, заглядывал во двор полиции.

На Дарью Петровну смотрел совсем другими глазами. Какая же она молодец! Как здорово притворяется… Только сегодня она почему-то задумчивая, тихая. Не слушает ответов, смотрит неподвижными глазами на пол, словно прислушивается, зябко поводит плечами.

В конце урока в коридоре послышался топот кованых сапог, и через открытую дверь я увидел, как в кабинет директора прошёл немецкий офицер и двое полицейских в штатском. Ещё я увидел, как побледнела Дарья Петровна. Мгновение спустя в класс вбежал испуганный директор. — Дарья Петровна, — срывающимся голосом сказал он, — прошу ко мне…

Дарья Петровна встала, помедлила, обвела глазами комнату, учеников, словно прощалась, и, вздохнув, направилась к двери. Проходя мимо меня, она уронила на парту скомканную бумажку. Я тотчас придавил её локтем.