Яков Кравченко - Ночь на кордоне

В конце урока в коридоре послышался топот кованых сапог, и через открытую дверь я увидел, как в кабинет директора прошёл немецкий офицер и двое полицейских в штатском. Ещё я увидел, как побледнела Дарья Петровна. Мгновение спустя в класс вбежал испуганный директор. — Дарья Петровна, — срывающимся голосом сказал он, — прошу ко мне…

Дарья Петровна встала, помедлила, обвела глазами комнату, учеников, словно прощалась, и, вздохнув, направилась к двери. Проходя мимо меня, она уронила на парту скомканную бумажку. Я тотчас придавил её локтем.

Минут десять из кабинета директора слышался неясный говор, временами — ругань, резкие выкрики. Потом хлопнула дверь, и по коридору провели Дарью Петровну. Двое полицейских крепко держали её за локти.

Ученики бросились к окнам. Сверху было видно, как нашу учительницу усадили в открытую машину, полицейские сели рядом, и грузовик покатил.

Дарья Петровна оглядывалась, придерживала рукой трепетавшие на ветру волосы.

Я сунул руки под парту и прочитал бумажку. На ней было написано всего несколько торопливых слов.

«Всё, что можно, я уничтожила. Прощайте».

Нахлобучив шапку, я стремглав побежал домой.

— Тётя Катя, Дарью Петровну арестовали! — закричал я с порога.

Тётка как раз растапливала плиту. Полено выпало у неё из рук, глаза расширились.

— Дарью Петровну… арестовали? Когда?

— Только что… На втором уроке. Посадили в машину и увезли.

— Боже мой… Боже мой… — прошептала тётка, прикладывая руки к груди и вставая с колен. — Что ж теперь будет? Серёженька, если Дарья Петровна не выдержит и расскажет, мы пропали. Нужно бежать… Скорее… сейчас же…

Она заметалась по комнате, одеваясь и лихорадочно собирая вещи, потом остановилась как вкопанная.

— Нет, — сказала она после некоторого раздумья, — бежать нам нельзя. За нами, возможно, следят. Будем ждать. Что будет…

Целый день не находили мы себе места. Прислушивались к каждому стуку, к шуму шагов на улице. Тётка не могла ничего делать, всё валилось у неё из рук.

Вечером она сказала:

— Нужно забрать Настеньку. Пропадёт она в лесу. Сходи за ней завтра.

На следующий день я отправился в лес.

Настеньку застал похудевшей, с заплаканными и запавшими глазами. Нельзя передать, как она обрадовалась мне. Так и бросилась навстречу, залепетала, заулыбалась.

— Как хорошо, что ты пришёл! — воскликнула она. — Я вся измучилась. Страху натерпелась — ужас! Целыми днями плачу и плачу. Отца уже несколько дней нет. Пошёл в лес и пропал.

Я сказал ей, что отец вернётся не скоро и что ей нужно уходить. Говоря это, я старался не смотреть ей в глаза.

Настенька собрала необходимые вещи в узелок, и мы покинули кордон.

Лохматая Жучка жалобно взвизгивала нам вслед. Настенька вернулась и спустила её с цепи. Собака радостно запрыгала вокруг нас и провожала до опушки. Потом вернулась на кордон.

С тех пор Настенька поселилась у нас. Спать ей было негде, и я отдал ей свою кровать, а сам спал на полу около плиты.

Вечерами, склонившись у коптюшки, мы читали книги, принесённые из разрушенной библиотеки, или я мастерил зажигалку, а она что-нибудь шила. С её приходом у нас стало как-то уютней и светлей. Такая уж она была добрая, ласковая.

Об отце мы ей не говорили. Тётка тайком вздыхала.

— Если ничего не удастся сделать, — говорила она, — их всех расстреляют.

Однажды тётка ушла из дому и вернулась только через два дня. В руках у неё был небольшой, но тяжёлый сверток, завёрнутый в старый платок. Отозвав меня за печку, она сказала шёпотом:

— Серёжа, есть серьёзное дело. Рискованное…

Я навострил уши.

— Какое?

— Вот эту штуку надо подложить под дверь подвала, в котором сидят арестованные. Подложить, прикрыть чем-нибудь и надавить рычажок. И всё…

Тётка испытующе смотрела на меня.

— Не смог бы ты это сделать?

— Смогу.

— А часовой? Как ты войдёшь во двор?

— Войду как-нибудь… Мы бываем там. Полицейские стреляют во дворе из автоматов по воронам, а мы перелезаем через забор и собираем гильзы. Они нас гоняют, а мы всё равно лазим. Думаю, смогу.

— Попробуй, Серёжа… Хоть и опасно и страшно, а что поделаешь… Они рисковали ради нас, и нам нужно. Будь мужчиной.

На другой день я пришёл в класс раньше всех, спрятал в парту тёткин сверток и ни на одной перемене не выходил, боясь, чтоб мальчишки не обнаружили его. Гришка Зозулин спросил:

— Ты что все перемены как пенёк сидишь? Заболел?

— Заболел. Живот болит. Тётка наварила вареников с творогом, налила полтарелки масла, и я объелся. Тридцать штук съел.

У Гришки глаза стали круглыми, и он с завистью проглотил слюну. После уроков я спрятался за училищем в бурьяне и через щель в заборе наблюдал за полицейским двором. Часа в четыре они стали расходиться. Сначала разошлись рядовые и вместе с ними Илья Медведь. Потом ушла старуха машинистка, уехал на пролётке начальник полиции Антон Бондарь. Последним покинул двор усатый комендант.

Остался один часовой. Некоторое время он расхаживал по двору с автоматом на шее, присаживался на деревянный ящик у самой двери подвала. Потом ему, должно быть, наскучило одиночество, и он вышел на улицу.

Я подождал, пока ветром захлопнуло калитку, перемахнул через забор и, перебежав двор, подложил под ящик сверток. Всё это сделал я в один миг. Потом, уже сидя верхом на заборе, вспомнил, что не нажал на рычажок. Что делать? Калитка всё ещё была закрыта, но часовой каждую минуту мог войти. В висках застучали молоточки…

Я спрыгнул снова во двор, разорвав зацепившуюся за гвоздь рубаху, добежал до ящика. Руки так тряслись, что я долго не мог найти и надавить рычажок.

На моё счастье, полицейский не вошёл во двор. Я надавил рычажок, снова благополучно перелез через забор и мгновение спустя уже сидел в бурьяне, тяжело дыша и прислушиваясь к биению сердца.

…На другой день я с трепетным страхом поднимался по лестнице училища. Мальчишки были взбудоражены, собирались кучками, шептались.

Когда начался урок, я долго сидел, боясь взглянуть в окно. Потом взглянул…

Во дворе комендатуры толпа полицейских обступила подвал. Вместо дверей в нём зияла чёрная дыра. Железная крыша разворочена, угол осел, битые кирпичи валялись по всему двору. На дереве, росшем около подвала, ветки поломаны и обожжены, и на них мотались какие-то тряпки.

После я узнал, что механизм сработал в полночь. Часовой в этот момент дремал на ящике. Взрывом вышибло двери, разрушило угол, а разорванного пополам полицейского забросило на дерево.

Заключённые разбежались. Убежал и Настенькин отец. Не смогла уйти только Дарья Петровна. Её контузило взрывом, и она потеряла сознание.

Ночью в городе произвели обыски и арестовали несколько человек.

Спустя неделю после взрыва, возвращаясь из училища, я увидел, как на перекрестке против нашего дома двое заросших худых мужчин под наблюдением полицейского рыли ямы, вкапывали столбы.

Я спросил у полицая, что они собираются делать. Тот плюнул на окурок, растоптал его сапогом и сказал:

— Райские ворота делаем… — и нехорошо рассмеялся: — Гы-гы-гы…

— Почему — райские?

— Пошёл вон!

На рассвете следующего дня я проснулся от стука в дверь. В комнате было ещё темно, за окном серело небо, сильный дождь порол в стёкла.

Стук повторился. Я сбросил одеяло и, шлёпая по холодному полу босыми ногами, вышел в коридор.

— Кто? — спросил я.

Эхо повторило: «Кто?» За дверью — молчание. Минуту я прислушивался. Глаза привыкли к темноте, и я увидел в щели, через которую нам раньше бросали газеты, устремлённые на меня глаза. Я вздрогнул и хотел было уже дать стрекача, как вдруг услышал Женькин голос.

— Серёга… Серёга… — говорил он шёпотом. — Глянь в окно на улицу. Сейчас твою учительницу вешать будут…

— Брешешь…

— Правда, ты только глянь.

Я кинулся к окну.

На перекрёстке, почти через всю улицу, возвышалась мокрая от дождя виселица. Три верёвочные петли раскачивались на ветру. Под балконом противоположного здания, прижавшись друг к другу, стояли четверо полицейских и немецкий офицер. На тротуаре, со связанными за спиной руками, мокли под дождём двое мужчин и с ними — Дарья Петровна. Мужчины стояли понурившись, глядя перед собой в землю и, видимо, смирившись со своей участью, Дарья Петровна всё время смотрела по сторонам, словно кого-то поджидала. Правый рукав у неё был оторван, мокрая кофта прилипла к исхудавшему телу.

Я стал будить тётку.

— Тётя Катя, тётя Катя… — дрожащим голосом шептал я, — вставайте… Дарью Петровну вешать привели.