Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Тётка вскочила распатланная, страшная, подбежала к окну, глянула вниз и часто закрестилась.

— Изверги… Сволочи… — шептала она. — Что делают… Что делают…

Я не подходил к окну, а только следил за нею.

Лицо тётки перекосилось, глаза расширились, и она уткнулась в свои ладони.

Я бросился в постель, укрылся с головой одеялом и заткнул уши, чтобы не слышать, как плачет тётка.

…Повешенные висели три дня — для устрашения жителей. На шее у Дарьи Петровны была надета дощечка с надписью: «Ярая коммунистка», на мужчине — «Партизан», на парне — «Шпана».

Немцы фотографировали их.

Даже много дней спустя, когда тела подвешенных убрали, я боялся ходить через перекрёсток и пробирался домой задворками.

После казни Дарьи Петровны я так ожесточился против немцев и полицаев, что готов был на самые безрассудные поступки, чтобы отомстить за неё. Тётке стоило больших усилий удержать меня от необдуманных шагов. Но я не мог успокоиться и однажды вечером, набрав в бутылку бензина и захватив зажигалку, отправился в полицию, твёрдо решив поджечь её.

К моему удивлению, ворота полиции были раскрыты настежь, ветер хлопал калиткой, часового не было. Через закрытые ставни брезжил слабый свет, доносились крики, смех, ругань; знакомая гармошка наяривала воровскую мелодию, и пьяные голоса выводили:

Я приоткрыл ставню, упёрся коленями в фундамент и, подтянувшись на руках, заглянул в окно.

В полиции шла попойка. В комнате сдвинуты столы, на них множество бутылок с вином и водкой, закуски, в тарелках холодец, прямо на скатертях окурки, под потолком — слоями папиросный дым… Полицаи с красными лицами орали песню.

Илья играл. Время от времени он прекращал игру, опирался левым локтем о гармошку, правой рукой брал с тарелки огурец и отправлял в рот. Пожевав, снова брался играть. При всём этом лицо его сохраняло обычное тупое и безразличное выражение.

«Ну, сейчас вы у меня попляшете…» — сказал я сам себе и стал ощупывать ногой землю, чтобы спуститься.

В этот момент чья-то сильная рука схватила меня за шиворот и сбросила вниз.

— Ты что же это, братец, в окно лезешь? — услышал я грубый мужской голос, и в лицо густо пахнуло самогонкой. — Не знаешь, где двери? Пойдём покажу…

Полицейский поволок меня за собой как котёнка, на ходу приговаривая: «Мы его, понимаешь, с утра ждём, а он вишь как задержался…»

Открыв дверь, он втолкнул меня внутрь. Дохнуло жарким спёртым воздухом.

Песня оборвалась, и все оглянулись на меня.

— Братцы! — крикнул мой конвоир. — К нам гость! Прошу любить… Не нашёл дверь и лез в окно.

— Штрафную!!! — заорали сидевшие за столом. — Штрафную!

Один верзила, налив полный стакан самогонки и качаясь на кривых кавалерийских ногах, подошёл ко мне.

— Пей, мальчик! Господа полицейские сегодня угощают всех…

Я отвернулся и отстранил стакан.

— Пей!

Он обхватил мою голову руками, прижав стакан ко рту так, что зубы хрустнули, и пытался насильно влить водку.

— Пей, пей… — приговаривал он. — Тебе, дурачок, честь оказывают… Врешь, выпьешь. Ах ты, мерзавец! Ты кусаться!

Полицейский отскочил, схватившись за руку. Я задохнулся, самогон всё же попал мне в рот. Необыкновенная ярость охватила меня. Не чувствуя никакого страха, я затопал ногами и, потрясая кулаками, исступлённо закричал:

— Гады! Пьяные рожи! Изменники! Наши придут — мы вас повесим… Всех, всех! Я не боюсь вас… Пустите! Я плюю на вас — тьфу!

Меня схватили, я брыкался, кусался, плевал во все стороны.

Полицейский, что сидел рядом с Медведем, уронил на грудь голову и, качая ею, восхищённо бормотал:

— Ах, молодец, сукин сын… Ах, молодец… — Потом поднял голову, выпучил глаза и так трахнул по столу кулаком, что стаканы подпрыгнули. — К стенке его! Трибунал!

Расстегнув кобуру, выхватил револьвер. Илья пытался удержать его…

— Петя, не надо… Он же ребёнок…

— К стенке!

Меня оттащили к стене, кто-то поставил на мою голову пол-литра водки. Грянул выстрел, бутылка разлетелась, посыпались стекла, водка потекла за воротник.

— Га-га-га! — смеялись полицейские. — Попал… В бутылку кажный дурак… Ты в рюмочку, в рюмочку…

На голову мне поставили коньячную рюмку величиной с напёрсток; полицейский поднялся во весь рост.

Илья дёргал его за галифе.

— Петя, не надо… Лучше поешь ещё, да пошли… блевать…

Но тот не послушал, вытянул вперёд пьяную руку с наганом, и она закачалась, как маятник.

Я бесстрашно смотрел в дуло револьвера, направленное мне прямо в лоб. Выстрела я не услышал, только почувствовал, как что-то ударило меня по голове и сразу стало темно…

Очнулся я только утром следующего дня. С трудом приподнявшись, посмотрел вокруг. На полу, на стульях, на диване вповалку спали полицейские. Один спал, сидя за столом и уронив голову в тарелку с холодцом. Вокруг вонь, дым, храп, сопение…

Некоторое время я сидел, не понимая, где я и как сюда попал. Потом события вчерашнего дня восстановились в моей памяти. Все вспоминалось как в тумане.

Я поднялся, держась за стенку. Шатаясь, подошёл к ближайшему полицейскому и, не отдавая себе отчёта в своих действиях, расстегнул у него кобуру и вытащил огромный тяжёлый револьвер.

Толкнув дверь, вышел на улицу и так и пошёл по тротуару без шапки, неся в руке револьвер. Встречные прохожие шарахались от меня в сторону.

Моё путешествие закончилось бы очень печально, попадись мне навстречу немецкий или венгерский солдат. К счастью, этого не случилось, и я благополучно добрался до рыночной площади.

К этому времени свежий воздух окончательно привёл меня в чувство, и я вдруг понял грозившую мне опасность.

Сунув наган за пазуху, я свернул в переулок и побежал домой.

Дома тётка выстригла мне на макушке окровавленные слипшиеся волосы, перевязала рану и крепко отругала.

Пуля ударила вскользь и сильно ушибла меня. Полицейский, должно быть, всё же попал в нижний краешек рюмки.

Несмотря на то, что я не выполнил задуманного и не поджёг полицию, я был доволен и ни о чём не жалел. Ещё бы! Теперь у меня оружие! Самое настоящее, новенькое.

Оторвав в коридоре доску, я сделал тайник и спрятал туда револьвер, бережно завернув его во фланелевую тряпку.

Каждый день я доставал его оттуда, протирал ваткой, смазывал маслом, высыпал и снова вставлял в барабан патроны. И не было для меня большего удовольствия, чем возиться с ним.

Несколько дней после ранения я чувствовал себя очень скверно. Голова гудела как чугун, было больно водить глазами из стороны в сторону, и, если я резко вставал с постели, то всё вокруг начинало кружиться, так что я вынужден был хвататься за спинку кровати, чтоб не упасть. Рана на голове покрылась коркой, и я постоянно чувствовал в ней пульсирующую боль, словно на макушке у меня сидела хищная птица и ритмично клевала в больное место.

Встал вопрос: идти или не идти мне в училище? Конечно, после такого, хоть и пустякового, ранения мне следовало бы с недельку отлежаться в постели, но посоветовавшись с тёткой, мы решили, что в училище мне идти необходимо моё отсутствие в такой момент могло вызвать подозрение.

Я взял свои книжки, показавшиеся невероятно тяжёлыми, и, опираясь на палку, потихоньку поплёлся в реальное на второй урок.

Я уже завернул за угол и стал приближаться к училищу, как вдруг увидел шедшего навстречу Ваську Блинова, с которым я когда-то менялся местами. Он шёл без книжек, пальто не застегнуто, физиономия унылая. Опустив голову, он чуть было не прошёл мимо, но я окликнул его.

— Куда это ты бредёшь? — спросил я.

Васька поднял голову и с удивлением уставился на меня, словно увидел впервые.

— Иду домой… — неопределенно ответил он.

— А что ты такой невеселый? Выгнали?

Васька взглянул в сторону училища и безнадежно махнул рукой.

— Директор за матерью послал… Пришли два полицейских и сказали, что вчера кто-то из мальчишек украл у них наган. Директор привёл их в класс, и они давай шарить по нас глазами. А я полез под парту — ручка упала. Ну они и решили, что я прячусь. Ты, говорят, украл. А я не крал… Пусть кого хотят спросят. Мы вчера с матерью весь вечер кукурузу мололи. Люди видели…