Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Вторую ночь я совсем не спал, голод не давал покоя, в животе урчало, скулы на лице выперлись, и я отчётливо ощущал их ладонями. Заключённые делились со мной скудной пищей, но это ничего не меняло. Я быстро слабел и скоро перестал ощущать чувство голода. Целыми днями лежал я на стружках, привалившись к холодной стене и глядя вверх на окошко. Сквозь него виднелся кусок мутного осеннего неба, верхняя часть пожарной каланчи, а если был сильный ветер, в окошко заглядывали венки тополя, росшего на противоположной стороне улицы у здания старой поликлиники.

Ещё я видел ноги. С утра до сумерек шаркали они мимо решёток. Мелькали немецкие сапоги, мадьярские ботинки на толстой подошве с железными подковами, растоптанная жалкая обувь горожан, а иногда и лапти деревенских жителей. Я мог каждый вечер сказать, сколько их прошло за день.

Однажды утром, когда всех заключённых вывели во двор на прогулку и я остался один, свет в окошке заслонила человеческая фигура и в окно постучали. Я в это время дремал; мне казалось, что мы с Женькой сидим в камышах на берегу и удим рыбу. У меня клюёт, я хочу подсечь, но в это время Женька вдруг говорит мне:

— Серёж… Серёж… подойти к окну, я тебе есть принёс.

Я открыл глаза. Что такое? Нет, это не сон. За окном на корточках и в самом деле сидел Женька и гвоздём царапал стекло. Вот он отколол уголок и в образовавшуюся дыру просунул свёрток.

— На, возьми… Тётка передала…

Я с трудом поднялся, шатаясь, подошёл к окну.

— За что тебя посадили? — спросил Женька, втискивая мне свёрток.

— Говорят, я у полицейского наган украл.

— Наган? Вот это здорово! Какой же наган, как у милиционеров с барабаном, или такой, что патроны в ручку вставляются?

— Как у милиционеров, — невольно сознался я.

— Ты мне покажи, когда выпустят. Тебя тут мучают?

— Нет. Они меня голодом морят.

— Ты терпи… Мы тебя с мальчишками выручим. И есть будем приносить.

За дверью громыхнул запор. Женька отскочил от окна, а я опустился на пол.

В свёртке были кукурузные лепешки, несколько картофелин «в мундире» и маленький кусочек сахару. Я съел две лепешки, пососал сахар, а остальное бережно завернул в тряпочку и спрятал за пазухой. Ещё неизвестно было, сколько мне здесь сидеть.

В подвал пришли трое полицейских и с ними тот, что арестовал меня. Один из них, очевидно старший, спросил:

— Откуда тут мальчишка взялся?

— Это я его посадил… — ответил высокий.

— Зачем? Харчи переводить?

— Мы его не кормим. Подозреваем, что он украл у меня наган.

— Ты расскажи кому-нибудь, что грудной ребёнок у тебя наган украл, — засмеют. Всыпь ему плеткой и выпусти. Не разводи тут детский сад.

Высокий промолчал, и они ушли.

Я понял, что меня всё равно не выпустят.

Так просидел я в подвале ещё двое суток. Я не надеялся, что Женька с мальчишками смогут освободить меня, но мне было радостно, что они вспомнили обо мне и у них есть желание мне помочь.

В подвале умер мужчина, стонавший под стенкой. Его положили на кусок брезента и вынесли. Привели новых арестованных.

Меня по-прежнему никуда не вызывали, обо мне словно забыли.

Наконец утром дверь открылась и полицейский с автоматом крикнул:

— Кто Сергей Сомов?

— Я.

— Вставай, пошли.

— Куда?

— У нас не спрашивают «куда». Куда поведут, туда и пойдёшь.

Я поднялся, отряхнул со штанов стружки и пошёл к ступенькам.

Полицейский вёл меня посреди улицы, как настоящего преступника. Женщины останавливались на тротуарах, смотрели на меня и сочувственно качали головами.

Дорогой я думал: если полицейский свернёт влево, на улицу Фрунзе — значит, меня ведут на допрос в полицию, если же прямо — значит, в рощу расстреливать. На всякий случай мысленно попрощался с родными, с тёткой, с Женькой и мальчишками.

Вдруг я поднял голову и увидел всех своих товарищей. Они шли по тротуару рядом с нами, посматривали на нас и временами коротко переговаривались. Было ясно, что они что-то задумали. Но что могли сделать пять безоружных мальчишек с полицейским, вооруженным автоматом? Даст очередь — и не будет ни меня, ни моих друзей. Я выбирал момент крикнуть им, чтобы они ничего не предпринимали и понапрасну не подвергали себя риску. Пусть уж погибну я один.

Полицейский остановился и, достав кисет, начал сворачивать цигарку. Отвернувшись от ветра, зачиркал зажигалкой.

Женька стал энергично жестикулировать и гримасничать, стараясь что-то объяснить мне. Но я ничего не мог понять и только сокрушенно пожимал плечами. Женька снова зажестикулировал, ткнул пальцем в свою фуражку, в фуражки товарищей, потом зачем-то потряс на себе пиджак и, на конец, запрыгал, как по команде «бег на месте».

Я опять пожал плечами. Женька высунул мне язык, сердито сплюнул, и вся компания быстро ушла вперёд.

Я шёл в растерянности. Что он мне объяснял? Зачем показывал на фуражки и тряс пиджак? Напрасно напрягал я свой ум, стараясь разобраться в его жестах и придать им какой-то смысл. Потом я сообразил, что все мальчишки одеты примерно так же, как и я, в таких же фуражках и затасканных пиджаках, но зачем этот маскарад — я не мог догадаться. Может, он показывал, чтобы я сбросил фуражку, пиджак и бежал? Но это бессмысленно. Было невероятно больно и обидно, что я такой дурак, что не могу понять чего-то очень важного, от чего, возможно, зависела моя жизнь.

Когда мы подходили к Дому пионеров, мальчишки стояли посреди улицы. Впереди Женька и Мишка Шайдар.

В этот момент полицейский снова остановился: около тротуара он увидел оброненную кем-то новенькую дамскую сумочку. Он оставил меня на мостовой и отошёл, чтобы поднять сумку. Мальчишки бросились ко мне и окружили плотным кольцом.

Полицейский поднял сумку и, оглянувшись, уставился на нас удивлёнными глазами. Мы все стояли в одинаковых картузах и одинаковых жакетах.

— А ну, прочь, сукины дети! — закричал он, хватаясь за автомат.

Женька больно толкнул меня локтем: «Давай врассыпную!»

Мы кинулись в разные стороны. Полицай ошалело закрутился на месте, не понимая, который из мальчишек его заключенный и по ком надо стрелять.

За это время я шмыгнул в подворотню и, прыгая по камням, был уже далеко.

Домой я, конечно, не пошёл: боялся. Прожил у Женьки пять дней. Потом пришла тётка, сказала, что за мной никто больше не приходил (полицейские, очевидно, махнули на меня рукой), и я вернулся домой.

Наконец наступила зима. Морозы сковали землю, целую неделю валил снег, исчезла под белым покрывалом изуродованная окопами, траншеями и воронками земля. Мы не раздевались дома, в щели дуло, по ночам в ведре замерзала вода.

Фронт приближался. Всё громче и громче громыхало за лесом. Вечерами на востоке поднималось далекое зарево, оно то оседало, то вспыхивало и освещало облака.

Город запрудили машины, танки, обозы с ранеными. Кругом толчея, крики, ругань… Немецкое командование потихоньку вывозило награбленное добро. Мост через речку трещал от напора машин. Над городом кружили двукрылые «кукурузники» и стреляли из пулеметов по столпившимся немцам.

Партизаны не дремали. В ночь на 17 января они взорвали мост через речку. Рвануло так, что и я, и Настенька, и тётка вскочили с постелей и бросились к окну.

— Наверно, опять на станции, — сказал я.

— Нет, ближе. Или на Набережной, или на мосту… — возразила тётка.

Отряд немецких и венгерских солдат прочесал лес, устроили ночью в городе облаву, но никого не нашли.

Занятия в училище прекратились сами собой. В городе творилось не поймёшь что: немцы расстреляли бургомистра, — оказывается, он был из наших.

Меня же особенно взволновала одна новость: сбежал Илья Медведь. Это он дежурил на мосту и проспал его. Опасаясь расправы, он скрылся. Полиция с ног сбилась, но найти его не смогла.

А я думал: «Раз Медведь сбежал, значит, ничто не мешает мне забраться к нему в дом и завладеть книгой».

Я рассказал тётке, где находится книга, — она ахнула.

— Серёженька, дорогой, — говорила она, прижимая руки к груди, — да знаешь ли ты, что это за книга? В ней же списки партизан. Достань книгу! Достань во что бы то ни стало. Я помогу тебе подобрать ключи.

Она ушла в кладовку, копалась там целых полчаса, выбрасывая ржавые ведра, старую обувь и прочую рухлядь и наконец вернулась, неся целую связку ржавых ключей.

Весь тот день я их тёр кирпичом, протирал песком, прочищал отверстия и канавки шилом, пока ключи не стали блестеть. Потом я смазал их постным маслом и завернул в кусок клеёнки.

На следующий день в послеобеденное время, засунув за пазуху револьвер и надев пиджачок, чтоб ничего не было заметно, я отправился к дому полицейского. Настроение у меня было отличное, я насвистывал, весело посматривая по сторонам.