Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Должен сказать, что такое серьёзное предприятие я начал слишком легкомысленно и с самого начала чуть было не поплатился за это.

Пройдя училище и полицию, я завернул за угол, и едва не столкнулся нос к носу с художником. Дядя Костя, всё в том же немецком мундире, быстро шёл навстречу. К счастью, он смотрел себе под ноги.

Я бросился в подъезд, рванул дверь — она оказалась запертой. Мне ничего не оставалось, как прижаться к стене, в надежде, что художник пройдёт и не заметит.

Вот он уже в нескольких шагах и всё так же смотрит в землю. Поравнявшись со мной, он вдруг остановился и в упор посмотрел на меня. Ноги у меня подкосились. Но странное дело: художник не узнал меня, лицо его, казалось, имело безразличное выражение, хотя он смотрел на меня долго, минуты две.

Когда он ушёл, я оглянулся и увидел на стене над своей головой листовку партизан. Художник смотрел на неё, и это спасло мне жизнь.

Оправившись от страха, я добрался до дома полицейского уже без всяких приключений.

Во дворе я осмотрелся и стал подбирать ключи. Большинство из них были слишком большими и в замочную скважину не влезали, другие легко входили, но проворачивались безрезультатно. Третьи проворачивались до половины, и уже чувствовалось, как поддаётся пружина, но дальше бородка ключа во что-то упиралась.

Наконец один из ключей плавно повернулся, и — щёлк! — замок открылся.

Я толкнул дверь и шагнул в коридор. Запахло прокисшими щами и затхлостью. У внутренней двери я остановился, насторожённо прислушиваясь. Из комнаты доносился неясный шум. «Это птицы в клетках», — успокоил я себя и потянул дверь. Она предательски громко заскрипела. Я остановился на пороге как вкопанный. Сердце громко заколотилось. В комнате кто-то был…

Хрр-бррр, хрр-бррр… — слышалось непонятное хрипение. Казалось, какой-то огромный железный зверь тяжело дышал и рычал в комнате.

Я хотел было уже дать стрекача, но любопытство побороло страх, и я заглянул в комнату. Что же я увидел?

Кровать напротив меня была прибрана, и было видно, что на ней давно не спали.

На столе стояла оплывшая свеча, бутылка из-под водки, кусок хлеба, тарелка с остатками завтрака. В углу в клетках бились голодные птицы.

Слева на маленьком диванчике навзничь лежал Илья. Голова его запрокинута, одна рука свисала до пола, к подошве правого сапога прилип раздавленный огурец. На круглом, как бочка, животе полицая лежала растянутая гармошка. При каждом вздохе живот приподнимался, мехи ещё больше растягивались, и гармошка сама собой издавала басовые звуки, испугавшие меня: ррып-ррып, ррып-ррып…

Пахло водочным перегаром — Илья был мертвецки пьян.

Я поискал глазами книгу, но её нигде не было видно. Под кроватью я заметил чемодан и решил, что второй том Брема именно там.

Поднявшись на носки, я пошёл к кровати. Когда я уже был посреди комнаты, храп и сопение за моей спиной вдруг прекратились и в комнате стало тихо. Я остановился, с ужасом думая, что сейчас Илья влепит мне пулю между лопаток. Но выстрела не последовало, и я оглянулся.

Полицейский, напружинив налитую кровью шею и приподняв голову, смотрел на меня выпученными глазами. Потом голова его бессильно упала, и рыпение возобновилось.

Я торопливо вытащил чемодан и открыл его. Прямо сверху лежала книга Брема. Я схватил её и хотел было уже бежать, но обратил внимание на множество бланков и листов, напечатанных на машинке. Это были протоколы допросов, рапорты, приказы. Я стал их просматривать и, увлёкшись, не услышал, как около дома остановилась машина. Торопливый стук каблуков по ступенькам крыльца привел меня в чувство, и я еле успел нырнуть под кровать.

В комнату быстро вошёл немецкий офицер. По шагам я узнал в нём художника.

Подойдя к спящему, он сбросил гармошку на пол — она жалобно рявкнула — и стал наотмашь бить его по лицу.

— Мерзавец… Скотина… — кричал он, нанося удары. — Встать!

Художник схватил ведро воды и выплеснул в лицо полицейскому. Илья зашевелился, закашлял, зачихал и сел, уставившись безумными глазами не на офицера, а на меня. Залезая под кровать, я в спешке не опустил одеяла и теперь сидел весь у него на виду.

Художник же, продолжая ругаться, расхаживал по комнате, чуть не наступая мне на пальцы, и кричал:

— Сейчас же умой рыло — и марш в полицию! Не заставляй меня застрелить тебя прямо тут, как собаку. Сволочь… Ты думаешь, если весишь десять пудов, то не найдётся верёвки, которая тебя выдержит? Врёшь, мерзавец. Сам явись и сам напиши рапорт, как проспал мост. А там мы посмотрим, с живого с тебя шкуру драть или с мёртвого, И живо! Чтоб через десять минут был в полиции…

Художник повернулся и пошёл к дверям.

Тут произошло то, чего я никак не ожидал.

Илья вдруг вскочил с поразительной для его грузного тела лёгкостью и, схватив со стола бутылку, ударил ею художника по голове. Тот, не вскрикнув, упал на колени и повалился навзничь. Илья прыгнул на него и, как зверь, сопя и рыча, стал душить.

Я отодвинулся дальше под кровать, потому что художник, дрыгая ногами, мог ударить меня сапогом.

Всё свершилось за минуту. Ноги художника перестали дёргаться, забились мелкой дрожью и наконец безвольно развернулись и затихли.

Илья поднялся, тяжело дыша, посмотрел на свою жертву. Потом выбежал в коридор и выглянул наружу. Убедившись, что художник приехал один, он вернулся, схватил в охапку неподвижное тело и поволок во двор.

Потрясённый увиденным и онемев от страха, я продолжал сидеть под кроватью, ожидая своей участи. Мысли мои словно застыли, и мне даже не приходило в голову, что сейчас ничто не мешает мне убежать.

Илья не возвращался долго, должно быть, он прятал убитого в сарае. За это время страх во мне сам собой улёгся, я вылез из-под кровати, взял книгу и полицейские бумаги и кинулся в коридор. Но тут наружную дверь заслонила огромная фигура Ильи. Я почти налетел на него. Растопырив ручищи-грабли, он двинулся на меня. Ноги у меня подкосились, я еле переставлял их, отступая. Наткнувшись спиной на шкаф, остановился. «Конец…» — мелькнула мысль. Я взглянул в выпученные глаза полицейского и зажмурился. И с закрытыми глазами я чувствовал, как тень его фигуры надвигалась на меня. В ожидании неминуемого удара, я весь сжался в комок, прижал руки к груди и… ощутил под рубашкой холодную сталь револьвера. Я выхватил его из-за пазухи и, не открывая глаз, надавил на спуск. Грянул выстрел. Впрочем, я не слышал его. Я только почувствовал, как наган рвануло у меня в руках и как что-то большое и грузное медленно опустилось на пол.

Только через минуту я открыл глаза. В комнате слоями висел дым, пахло порохом.

У ног моих, на том самом месте, где только что был задушен художник, лежала огромная туша Ильи.

Я выронил револьвер и, с опаской обойдя мёртвое тело, бросился на улицу.

Дома мы с тёткой расслоили обложку книги и извлекли оттуда лист бумаги, на котором были напечатаны фамилии партизан. Большинство их мне не были известны, некоторых я знал. Какова же была моя радость, когда я прочёл фамилии Дарьи Петровны, моей тётки и моего отца… Теперь я понял, почему отец не хотел эвакуироваться и до последних минут оставался в городе.

В городе с каждым днём становилось тревожней. Улицы запрудили машины, танки, обозы с ранеными. Вокруг них сновали немецкие и венгерские солдаты. Запорошенные снегом, они напоминали наполеоновских солдат во время переправы через Березину. Офицеры кричали, ругались, отдавали резкие приказания.

Фронт приближался.

Ночью удары страшной силы потрясли наш дом. Со стен посыпалась штукатурка, зазвенела посуда, с кастрюли соскочила и покатилась по полу крышка.

Мы вскочили с постелей. За окнами вспыхивали разрывы, вздрагивала земля.

— Обстрел! — закричала тётка. — Бежим в погреб!

Мы с Настенькой заметались по комнате, собирая одежду и обувь. Выскочив наружу, увидели, что немцы установили во дворе миномет. Солдат сунул в дуло тупорылую мину, и звонкий выстрел оглушил нас.

Над городом висел дым, вспыхивали зарева пожарищ, взлетали в небо ракеты.

Мы укрылись в погребе под сараем. Первую ночь просидели, ошарашенные взрывами, но переполненные радостью близкого освобождения.

Осада города началась. Трудно было нашим бойцам с голого поля взять укрепления противника.

Мы стали по возможности благоустраивать новое жилище. Настенька подмела пол, я принёс сверху стружек, сухого бурьяна для постелей. Установил в углу железную печурку, наколол под свет коптюшки щепок, и погреб стал напоминать военный блиндаж.

Жить в погребе пришлось долго. Днём в разгар боя я высовывался наружу посмотреть, не видно ли наших бойцов, тётка стаскивала меня со ступенек за рубаху, ругалась: