Яков Кравченко - Ночь на кордоне

— Куда лезешь? Убьют, как дрофу, и победы не увидишь.

Ночами бой затихал. Только изредка небо озаряла ракета, и свет её проникал к нам в погреб. Наверху торопливо тарахтели пулемётные очереди. Гасла ракета — затихала стрельба.

В погребе мы прожили две недели. Продукты кончались.

Настенька, распоряжавшаяся жизнью нашего убежища, с величайшей бережливостью делила между нами печёные картофелины, разрезая их на ломтики и посыпая крупной серой солью. Голод давал себя знать.

Тётка простудилась, её знобило. Все ночи она натужно кашляла, лёжа на своей подстилке. Настенька поддерживала в нас бодрость духа и уверенность в завтрашнем дне.

— Ничего, — говорила она, — кончится картошка, будем есть кукурузу. Овёс помелем… Всё равно наших дождёмся.

Как-то ночью я дремал около догоравшей печурки. Настенька спала на стружках, положив голову на мои колени, а тётка страшно храпела, что обычно случалось с ней, когда она ложилась навзничь. Неожиданно внутренность погреба осветилась светом взлетевшей в небо ракеты, и сразу же тишина ночи раскололась мощными взрывами. Застучали пулеметы, беспорядочно зашлёпали ружейные выстрелы. Всё смешалось в бушующий гул неожиданного ночного боя.

Мы привыкли к такому гулу и не просыпались от него. Но в этот раз я насторожился. Среди невообразимого хаоса, звуков я услышал новые, знакомые, но ещё неясные звуки. Я сбросил с головы шапку и весь застыл в напряжённом внимании. Долго эти звуки не повторялись, но вот наконец, словно из-под земли, где-то далеко-далеко раздалось протяжное, волнующее и теперь уже явственное «урра-а-а».

Сердце у меня лихорадочно забилось.

— Тётя Катя, Настенька! — закричал я, расталкивая спящих. — Вставайте! Наши!

— Что… Что ты кричишь? — подняла голову тётка.

— Наши! Наши!

— Что — наши?

— Наши подходят… Я сейчас слышал.

— О господи…

— Правда, прислушайтесь… — Я поднял палец вверх и замер.

Среди гула, треска и грохота, как солнце сквозь бурное небо, снова донеслось такое знакомое, родное, русское «урр-а-а».

— О, господи, — тётка неистово крестилась и, вдруг обняв Настеньку, стала целовать её, причитая и всхлипывая. — Господи, наконец-то…

Я не мог усидеть на месте. Еле дождавшись рассвета, выскочил наружу и чуть не был убит осколком, сбившим с меня шапку. Но я даже не заметил, что был на волоске от смерти, — так всё ликовало и трепетало во мне от радости.

Двор я не узнал, он весь был разворочен снарядами, крыши на сарае как не бывало, угол дома обрушился. Из выбитого окна головой и руками вниз свисал труп немца. Снег был усыпан блестящими медными гильзами, чёрными комьями земли, разбитыми ящиками, снарядами.

Утро было ясное, морозное. Стрельба почти прекратилась, только изредка раздавались одиночные взрывы. Куда ни глянешь — ни немцев, ни мадьяров, никого.

Я выбежал на улицу. Навстречу мне попался Женька, тащивший перед собою ящик с консервами.

— Серёжка, что же вы спите! — закричал он. — Наши пришли, город наш!

— Правда?

— Честное… Беги к базару, сам увидишь…

Я припустил по улице во весь дух, так что в боку закололо. У здания кинотеатра увидел толпу. Жители обступили наших автоматчиков, одетых в белые маскировочные халаты, обнимали их, целовали. Старушки причитали, женщины плакали.

— Наконец-то…

— Братцы, родные наши… Братцы…

У бойцов почерневшие, обмороженные лица, ввалившиеся глаза.

Трое суток пролежали они перед городом на голом снегу, на ровном, как стадион, поле.

Я прыгал вокруг толпы от радости, в груди было сладко, и мне хотелось кричать, петь, размахивать руками, делать что-то необыкновенное… Наконец-то, наконец-то!..

С грохотом прошли танки, облепленные бойцами. Старушки снимали платки и расстилали их перед гусеницами девушки бежали рядом с танками, хватали солдат за валенки. Ни стрельба, ни дым пожарищ не омрачали общего ликования.

Жители в нескольких местах обнаружили немецкие склады, где оккупанты хранили пищевые продукты: консервы, сыр, колбасу, сухари, галеты. Изголодавшиеся горожане срывали двери, выбивали окна, решетки.

— Хватит, пожрали нашего! — кричали они.

Отступая, фашисты понасажали, где только хотели, а особенно вокруг складских помещений, замаскированные мины. И часто то тут, то там раздавались взрывы. У одного склада мина взорвалась в тот момент, когда рядом очутилась женщина в дырявом кожушке и излатанных валенках. Она охнула и, хватаясь за живот, медленно опустилась на снег.

Но никого это не пугало и не останавливало, потому что все хотели есть.

Старый сапожник Пантелей Николаевич вытащил из немецкого склада мешок бутылок с вином. Покачиваясь из стороны в сторону, побрёл к бойцу, поливавшему из пулемёта загородную рощу, где ещё задержались фашисты. Опустившись рядом на снег, угощал пулемётчика.

— Сынок, родной… не откажи…

— Нельзя, дедушка, не время…

— Голубчик, выпей… Ведь праздник какой!

Дед размазывал по лицу слёзы, пьяно валился на бойца, чмокал его в щёку, в шею, в макушку… Стреляные гильзы летели поверх дедовой головы.

В погребе у нас был настоящий праздник — праздник освобождения. Настенька разогрела жирные свиные консервы, наварила супу с колбасой, налила нам по глотку кислого рейнского вина. Гостями за нашим, с позволения сказать, столом были украинец сержант Глущенко и скуластый, должно быть калмык или татарин, боец Нафутдиев.

А на улице озорничали осмелевшие мальчишки. Мишка Шайдар набрал целое решето полосатых мадьярских гранат и швырял их в яр, пока отец не нарвал ему уши. Другие стреляли из ракетниц в небо, соревнуясь, чья ракета выше взлетит.

Колька Мезенцев пострадал от такого баловства. Он задвинул в пушку снаряд с гильзой и ударил по пистону киркой. Пушка ахнула прямо в дом напротив, развалив его на части, а отскочившая назад гильза оторвала Кольке обе руки.

По улицам гнали пленных — худых, заросших, засыпанных снегом. У многих головы и ноги замотаны тряпьём, у некоторых обморожены руки. И, странное дело, никто из жителей не кричал на них, не грозил кулаками, не бросал камнями. А что на нашей земле творили они? Сколько жизней оборвали их пули и зверства?..

Прошёл месяц после освобождения. Фронт ушёл на запад. Жизнь в городе налаживалась, расчищались улицы, возвращались из эвакуации жители.

Ученики восстанавливали школу. Я тоже ходил работать. Из классов выносили мусор, штукатурку, битое стекло. Большинство окон забивали фанерой, закладывали кирпичом и только некоторые стеклили.

— Академик! — кричали мне мальчишки. — Тряси штанами быстрее! Это тебе не в реальном попу крест целовать…

В ответ я показывал язык и беззаботно смеялся. Я по-прежнему ни в чём не признавался и был для них загадкой.

Вскоре школу вычистили, побелили, выкрасили. Начались занятия.

Я продолжал быть в одиночестве, мальчишки меня сторонились, и только дружба с Женькой и Настенькой несколько скрашивала моё положение.

И вот однажды всё сразу переменилось. Учителя вдруг неизвестно почему стали ко мне особенно внимательны, ласковы. А раз даже сам директор, проходя на перемене, остановился около меня и поздоровался за руку.

— Так вот ты какой, брат… — сказал он. — Ну, как живёшь, герой?

— Ничего, живу хорошо…

— Молодец. Слышали про тебя, слышали…

Когда школа была полностью отремонтирована, устроили вечер, посвящённый возобновлению занятий.

Тётка, против моего ожидания, тоже собралась идти со мной. Я хотел отговорить её. Что я — маленький, с тёткой в школу ходить? Мальчишки засмеют. Но тётка не сдавалась.

— Нет, Серёжа, — говорила она, — я пойду с тобой. Сегодня наш праздник.

Она сделала прическу, надела новое платье и, к моему удивлению, стала не такой страшной и старой. Мне она купила белую рубашку, отутюжила брюки так, что на них появились стрелки, и полчаса брызгала одеколоном на голову, пытаясь зачесать набок мои растрёпанные вихры.

Когда мы пришли в школу, там уже было полно учеников. Около сцены музыканты продували мундштуки духовых инструментов.

Завуч лично проводил меня и тётку в первый ряд и усадил на свободные места, которые, как мне показалось, были для нас оставлены. Потом на трибуну, покрытую красным сукном, поднялся директор.

— Дорогие ребята! — сказал он. — Разрешите мне от преподавателей и от себя лично горячо приветствовать вас в нашей родной, освобождённой школе. — В зале все захлопали. — Целый год в ней, — продолжал директор, — хозяйничали фашисты, они разрушили её и обесчестили. Мы восстановили её из руин и приступили к занятиям. Но сегодня мы должны говорить не только об этом. В тяжёлые годы оккупации жители нашего города не сложили оружия, не покорились врагу. В наших лесах действовали партизаны. Это они взорвали и сожгли бензохранилище, взорвали мост через реку и тем отрезали врагу путь к отступлению. В числе партизан, действовавших в самом городе, были и пенсионерка Екатерина Макаровна Воржева (она выполняла обязанности связной), — при этом директор показал в сторону моей тётушки, которая тут же поднялась, повернулась к собравшимся и сделала низкий поклон — и учительница нашей школы Дарья Петровна Залужная. Под видом преподавателя реального училища, Дарья Петровна вела разведывательную работу и готовила диверсионные акты. Фашисты схватили её, и она погибла, как верная дочь нашего народа. Прошу всех почтить память Дарьи Петровны вставанием.