— Давай, но чтоб быстро! Поезд отправляется.
А поезд и правда вскоре поехал, увозя нового пассажира в южном направлении…
И ВОТ ДРИБЛИНГ ВОСПОМИНАНИЙ СНОВА ПРИВЕЛ ЮРУ В ОПУСТЕЛЫЙ ВАГОН-РЕСТОРАН.
Наполеон и Юра ели суп харчо. В металлических загончиках подрагивала-позвякивала веселенькая «Фанта». Подошла симпатичная — не то что в прошлый рейс — официантка:
— Что будем на второе?
— Ха! Конечно, шашлык! — анекдотическим тоном отозвался Наполеон.
— К сожалению, баранина вся кончилась.
— А кто тебе сказал, что из баранины, а? — Наполеон начал раскручивать рулон своего юмора. — Зачем из баранины, а? Будем из зайчатины. Заяц налицо, ну а специи, я думаю, найдутся.
— Не пойму я вас! — засмеялась официантка и, предчувствуя веселый кавказский разговор, присела к ним за столик.
Наполеон доел суп. Внимательно посмотрев на Юру, он очень серьёзно — так, что вышло даже немножко грустно, сказал:
— Нет, есть этого зайца никак нельзя. Его место в Красной книге.
— Это у тебя хобби такое — зайцем кататься, да? — обратилась к Юре официантка, бесконечно далёкая от важности момента.
Наполеон посмотрел на неё и сказал:
— Нет, это не хобби. И даже не профессия. Это в тысячу, в миллион раз важнее. Ведь такой заяц… — Наполеон на секунду задумался и вдруг произнёс: — Курьер своей совести.
«Ну и ну», — смутился Юра. Казалось, в этот момент даже поезд от неожиданности то ли замедлил ход, то ли умерил стук своих колёс — так непросто прозвучали Наполеоновы слова. «Капитан, — догадался Юра. — Наверно, капитан что-то рассказал…»
Наполеон величественным жестом приказал официантке открыть «Фанту». Налил всем, встал, поднял бокал и очень серьёзно провозгласил:
— Выпьем за то, чтобы для таких зайцев, как Юра, на каждой станции была особая касса с бесплатными билетами. Ведь у курьеров совести, как правило, не бывает денег…
Тут же вспомнил, что ему нужно наведаться в свой вагон, — и ушёл.
— Странно. Совсем по-другому человек говорит, — сказал Юра. — Когда мы с ним познакомились, только и слышно было: «малчик», «панымаеш», «балной, а?» — передразнил Юра. — А он вон какой!
— Это он нарочно. Чтоб в душу не лезли, — неохотно сказала официантка. — У него сын погиб.
У Наполеона сын погиб.
Убили?.. Юра уже никогда не узнает, что случилось с этим безымянным армянским мальчиком. Вроде Гаги.
ГАГИ… ПАШКА… ТОЛИК… — ВСЕХ СВОИХ ДРУЗЕЙ ОБВОДИЛ ЮРА В МЫСЛЕННОМ ДРИБЛИНГЕ.
А этого не обведёшь — Юра его никогда не видел и не увидит — его уже нет. Может, он был даже и не мальчик, а взрослый парень…
Необычная мысль пришла Юре в голову.
Вот он лежит в своей комнате. Где-то недалеко — в поле его зрения, в поле его мыслей находятся Гаги, Матильда, Евгеньич, конечно, папа с мамой, да мало ли ещё кто? Славик со своей матерью, Пашка, Заза, Терновский, дядя-профессор — и так до бесконечности. Все они как бы населяют необъятный остров. Он, Юра, живёт в центре острова, рядом — родители, а дальше, всё дальше от него — другие люди. Чем дальше — тем меньше они ему знакомы.
А где-то совсем уж далеко, на самых берегах — теряющихся вдали, расплывчатых и зыбких — обитают люди, случайно встреченные, вроде Богданова, люди, известные понаслышке, и, пожалуй, люди ещё незнакомые. Но любой из них может неожиданно оказаться рядом с ним, Юрой Головановым, и спросить: «Ну, друг, как дела?» Но может сказать и что-нибудь плохое, толкнуть, ударить. И он, Юра, может кого-нибудь толкнуть или ударить. А кто-нибудь может вообще спихнуть кого-нибудь с этого острова, с Острова Своих Современников. Спихнуть в воду, в никуда. Убить. Такое бывает. Наверно, это происходит потому, что каждый считает Остров Своих Современников собственным владением.
А он как считает?
Сам не заметил, как встал и оказался у окна. Вон оно — позорное пепелище. Отошёл от окна, а оно там — за окном…
В голове, в глазах, в памяти.
Неумолимо, навязчиво наслаивается НА ДРИБЛИНГ ВОСПОМИНАНИЙ.
Наполеон отвёл Юру в шикарный международный вагон — в одноместное купе. Юра мгновенно уснул, а когда проснулся, по окну хлестал серый предрассветный дождь. Болело горло, ныли спина и плечи. Тут же, тесня друг друга, заныли и мысли в голове: снова показалось, что съездил понапрасну. С тёзкой, с тёзкой надо было говорить, а не загорать на ихнем распрекрасном пляже!
Но, с другой стороны, капитан. Человек — уж куда надёжнее.
Успокоившись, как на мягкой подушке, на этой утешительной мысли, Юра снова уснул. Поезд подходил к Харькову…
И вот уже Юру будит Наполеон. Кажется, он говорил что-то весёлое — про то, что можно всё на свете проспать и в результате заехать в Индию или в Африку. Юра мычал, отнекивался и даже брыкался, словно ему было лет пять и перед ним был не Наполеон, а папа или мама. Наполеон стащил его с полки, поставил на пол, сунул в руку портфель и благополучно ссадил в родном городе.
…А с третьей полки общего вагона спрыгнул другой — совсем уж недисциплинированный — мальчик, ехавший не только вопреки установлениям МПС, но и воле старших. Спрыгнул с третьей полки, а потом и с поезда — тоже на перрон южного городка…
В полусонном-полубольном виде Юра заявился домой. Но, наверно, он всё же не был так сильно болен, раз позволил себе уже известную выходку: достал из портфеля засохшие ромашки-лютики и, войдя в квартиру, прямо-таки упал на руки родителей ромашками-лютиками вперёд. Мол, как бы ни был я болен, а долг свой всё равно помню. Поехал собирать гербарий — вот вам, пожалуйста, гербарий. Как у Лёлика Смородинцева…
ДРИБЛИНГ ВОСПОМИНАНИЙ ЗАВЕРШИЛСЯ. НЕВИДИМЫЙ МЯЧ ВЕРНУЛСЯ НА ТО САМОЕ МЕСТО, ОТКУДА ОН НАЧАЛ СВОЙ БЕГ.
С улицы доносился знакомый вечерний шум — аккомпанементом к приятной мысли: вот я и дома. О плохом думать не хотелось.
Что там за окном — не видно, а догадаться можно.
С кем-то поздоровался Терновский — то ли куда-то пошёл, то ли вернулся. Вернулся — хлопнула дверь. В неизвестном направлении двинул со своей мамашей Славик. Лихо он на неё покрикивает! Сосед сверху окликнул своего друга:
— Евгеньич, забьём?
— Забьём, Тургеньич.
Не видно, но почему-то ясно: Тургеньич только что вышел на балкон, причём в майке и с папиросой, а Евгеньич — тот уже давно сидит на балконе. Отдыхает — не вечно же «вино, кино и домино».
Матильда кричит своё:
— Бишка, фу!
— Ладно, батя, всё путём. — Это Толик.
Снова подала голос Матильда — снизошла до кого-то. В словах, как всегда, изумление, что собеседник — круглый идиот, не понимает простых истин. И вдруг:
— Какой же ты трусишка!
Небывалая интонация. Необычная заботливость в голосе, а потом — сильное волнение:
— Эй, как тебя!.. Вернись, кому я сказала! Эй! Послушайте… Товарищ Черновский! — это она, наверно, уже Косте.
Юра быстро оделся и сбежал вниз. Матильда бросилась к нему:
— Здесь только что был сын Черновского.
— Терновского? — переспросил потрясённый Юра.
— Ну да. Робкий такой мальчик…
— А почему вы думаете, что это его сын?
— Ты что, полагаешь, что я сумасшедшая или слепая? Мальчик — копия отца.
«Никакая не копия, — подумал Юра. — Худенький, тёмный. А Костя — вон какой, и светлый. Разве что брови. Да ведь рано ему ещё приехать. Да и вообще чепуха какая-то!..»
— А сам Терновский дома? — спросил Юра.
— Только что вернулся.
— Он что, сына видеть не захотел?
(«Какого сына! Что я говорю?..»)
— Ещё бы не захотел! — возмутилась Матильда. — Да ведь они столько лет не виделись!
Вот как, оказывается, можно просто и вскользь говорить о таких важных вещах! Странно, что она про это знает. Юра-то думал, что она ничего дальше своего носа и носа своей таксы не видит.
— Почему же он ушёл?
— Вот что, Юра! (Ничего себе, она моё имя знает!) — рассердилась вдруг Матильда. — Не морочь мне голову. Ты сам прекрасно знаешь этого мальчика. Он и о тебе спрашивал. Один идти к отцу то ли боялся, то ли стеснялся, я знаю? Постоял у двери и ушёл.
Такая вот чепуха…
Вокруг уже понемножку собирался народ.
Им-то, им-то что — всем этим любопытствующим гражданам — здесь надо? Это же всё его, Юры Голованова, заботы, его кровное дело. Они-то тут зачем?..
— Товарищи! Терновский пока ничего знать не должен. Не надо волновать человека. Мы обязаны найти его сына.
Эту проникновенную заботу выказал Евгеньич.
А Матильда — та вдруг вообще скомандовала:
— Всем оставаться на местах. Бишка, за мной!
Во комики дают! Хоть посмеёмся…
