— Какой это? — поморщил лоб Лунин.
— Ну, конопатый такой… Э, да как же ты забыл? Он же Феклу играл в «Женитьбе»!
— А, вспомнил, вспомнил! Который «Разбойников» написал?
— Во-во! Так он таки и сам в разбойники пошел! Можешь представить, попа убил! То есть, может и не убил, а только ограбил, но в партизанах был, этого и сам не отрицает.
— Скажи пожалуйста! — удивился Лунин. — Кто б мог подумать!..
— Да, вот вы все танцевали вокруг него: «Ах, талант! Ах, самородок!», а я тогда уже видел, чем он дышит. Упря-амый, проклятый!.. Ну, да завтра ему тоже конец.
— Там? — подмигнул Лунин. — За еврейским кладбищем?
— Гм… Нет, сейчас там неудобно. Слишком близко, в городе выстрелы будут слышны, а время теперь знаешь какое! Того и гляди, заводские поднимутся… Нет, подальше. В степи…
В дверь заглянули.
— Ну, извини, Алеша. Видишь, ждут. Заходи послезавтра: я к тому времени разгружусь.
Лунин побродил по улицам и, убедившись, что за ним не следят, пошел к Лясе.
— Только не волнуйтесь, — предупредил он и рассказал обо всем, что узнал от Крупникова.
Девушка дрожала так, что зубы ее стучали о стакан с водой, который ей поспешил подать Лунин.
— Да успокойтесь же, Ляся! — упрашивал он. — Нам, главное, надо немедленно разыскать Герасима. Но как, как? Днем к нему нельзя, да и неизвестно, где он сейчас.
— Василек! — сказала Ляся. — Только он. Вас одноногий не знает.
— Правильно!
Лунин вырвал из записной книжки листок и быстро написал: «Ликвидировать будут этой ночью, в степи. Ждем на вчерашнем месте». Держа сложенный вчетверо листок в руке, чтоб можно было проглотить его в любой момент, он выскочил на улицу и на извозчике поехал в Камышанский переулок.
К счастью, Василек был дома. Проходя мимо окна, Лунин замедлил шаг и подмигнул. У мальчика вытянулось лицо. Через несколько минут он уже стоял перед студентом в соседнем переулке.
— Василек, — сказал Лунин, — если ты не передашь тайком записку одноногому, дедушка Кубышка погибнет.
Мальчик охнул.
— Вот возьми. И помни еще одно: если тебя схватят…
— Я выцарапаю глаза.
— Нет, ты проглоти записку.
— Я проглочу записку и выцарапаю глаза. — Мальчик оглянулся, пригнул к себе голову студента и шепотом спросил: — Ляся жива?
— Жива и скучает по тебе.
Когда Лунин выпрямился, Василька около него уже не было.
Что тюрьму будут ликвидировать, никто заключенным не сообщал, но у них не было и тени сомнений на этот счет. Как ни строг был тюремный режим, вести о поражении белых на фронтах проникали и к заключенным. Да это было заметно и по лицам тюремщиков — угрюмым, злобно-сосредоточенным. Когда же поздно вечером из всех камер свели в одну двадцать семь человек и оставили у двери вызванных из города шестерых стражников, все двадцать семь поняли, что дневного света они уже не увидят.
Кубышка и Артемка сидели в углу, на холодном цементном полу. Артемка не выпускал из своей руки руку старика, будто хотел поделиться с ним теплом своего молодого тела. Говорить было больше не о чем. За четыре дня, проведенные стариком и юношей рядом, каждый рассказал о себе и главное и такие подробности, которые, казалось, совсем ушли из памяти. Вспомнил Артемка даже и о том, как его, трехлетнего хлопчика, купала мать в бочке из-под огурцов в соленой воде и говорила при этом, что жить ему, просоленному, сто лет. Не вышло. А от Кубышки Артемка узнал, что мать Ляси была знаменитой гимнасткой. Об ее ловкости и красоте писали во всех газетах. Многие и цирк приходили, чтоб только увидеть ее лучезарную улыбку. А за что она полюбила некрасивого клоуна, который к тому же на десять лет был старше ее, так он и не узнал. Погибла она потому, что владелец цирка, итальянец Круцци, не сменил вовремя шелковые потертые шнуры на трапеции под куполом. И еще рассказал Кубышка, что каждое седьмое января, в день рождения Ляси, он приносил ей красную розу: не так легко достать живую розу в лютый крещенский мороз.
Заскрежетал засов, и в камеру в сопровождении смотрителей вошел начальник тюрьмы. Он сипло сказал:
— Выходи по одному.
Потом поднял керосиновый фонарь до уровня лица, так что отчетливо обозначились вздрагивающие над глазами черные мохнатые брови, и все тем же простуженным басом стал читать фамилии.
Кубышка был вызван одним из первых.
Когда в камере осталось человек десять, начальник молча повернулся к двери. Коренастый заключенный, все время говоривший товарищам, что он умирать не собирается, но если уж придется, то и тюремщика хоть одного захватит с собой, с вызовом спросил:
— Нас поведут двумя партиями?
— А тебе дело? — окрысился тюремщик.
— Да уж, наверно, большее дело, чем тебе, мерзавец! — с гадливостью ответил заключенный.
Артемка шагнул вперед.
— Не разлучайте меня со стариком. Мы вместе пойдем, — сказал он требовательно.
Начальник угрюмо глянул на него из-под нависших бровей:
— Поперед батька на шибельницю суешься?
— Мерзавец и есть! — подтвердил Артемка. С полным равнодушием к брани смертников начальник вышел из камеры.
Разделить заключенных на две партии было решено лишь час назад. Контрразведка сделала это для того, чтобы сбить с толку рабочих, если бы они попытались освободить приговоренных. Первую партию высели из ворот тюрьмы и повели налево, в степь. Вслед затем вывели вторую партию и повели направо, в порт.
Наблюдавший это из соседнего двора подпольщик последовал за второй партией и, поняв, куда ее ведут, побежал через дворы к месту, где залегли двадцать вооруженных рабочих.
Когда Герасим узнал об этом маневре контрразведки, он невольно разразился проклятиями. Но перестраиваться уже было поздно: к месту засады приближалась партия. Смертники шли толпой в кромешной тьме, посредине улицы. Шлепая сапогами по жидкой грязи, покрывшей мостовую, их окружали конвоиры с винтовками наперевес. Впереди, позади и с боков ехало по два конника. Вырваться из такого кольца не было никакой возможности.
Вдруг обе лошади, шедшие впереди, одновременно споткнулись, заскрежетали подковами о булыжник мостовой и свалились в грязь, подмяв всадников. На лошадей наткнулись пешие конвоиры и тоже повалились, грохоча винтовками о мостовую. Стальной трос, перетянутый через улицу, приподнялся и ударился по задним лошадям. Лошади вздыбились. Все смешалось в беспорядочную кучу.
Покрывая неистовую ругань конвоя, чей-то резкий голос крикнул из соседнего двора:
— Товарищи заключенные, прижмитесь к земле! По палачам — огонь!
Ночную тишину окраины разодрали выстрелы.
Конвоиры бросили смертников и, стреляя наугад, побежали к дворам, но, не добегая до ворот, заборов и изгородей, за которыми прикрывались рабочие, падали под револьверными выстрелами.
Одному из конников удалось подскакать к самому забору и взмахнуть саблей. В тот же миг раздался выстрел. Завалившегося на бок казака лошадь унесла в темноту.
— Алеша, вы ранены? — вскрикнула Ляся, видя, что Лунин как-то странно сползает с забора на землю.
— Я? Нет… Впрочем, кажется, да… Ничего… ничего… — сказал студент и потерял сознание.
Меж тем остальных заключенных уже вели по берегу к тому причалу, от которого должны были уйти в море Кубышка и Ляся. Заключенным сказали, что их переводят в Мариуполь, но никто этому не верил: смертников и раньше отвозили в баркасе на рейд, в тридцати милях от берега, и там топили. Надежды на спасение не было: при входе в порт выстроился целый взвод казаков, вдоль берега прохаживались темные фигуры с торчащими из-за плеч винтовками. Заключенные шли будто в состоянии кошмарного сна, когда мучительно хочешь и не можешь проснуться.
И Артемка шел как во сне. Он никогда не задавал себе вопрос, зачем он живет. Всей душой тянулся к каждой травинке на земле, всем телом ощущал теплую ласку солнца. Жизнь со всеми ее колючками была такая вкусная! И, засыпая, он с трепетом думал, что завтра опять будет день. Но никогда не остановился бы он перед тем, чтобы отдать эту жизнь за обиженного.
Вот он поднял голову и огляделся вокруг. Тьма, тьма. Только смутно белеет пена на черном лоне моря. Взглянул он на небо, а небо все в тучах. И опустил Артемка голову.
— Смотри, — шепнул ему сосед, тот самый коренастый рабочий, который назвал тюремщика мерзавцем. — Смотри туда.
И опять вскинул Артемка голову и увидел над морем кусочек синего неба. А в нем, в этом чистом и бездонном кусочке, плыла голубая звезда. И в самое сердце проникли ее золотые лучи. И затрепетало оно в страстном желании жить. Глянул Артемка на соседа, а у того глаза блестят, будто и в них засветилась звезда.
— Двинем? — спросили глаза соседа.
— Да! — ответили ему глаза Артемки.
— Давай!.. — шепнул коренастый.
