— Да! — ответили ему глаза Артемки.
— Давай!.. — шепнул коренастый.
Артемка собрал в кулак весь остаток сил своего истерзанного тела и ударил конвойного в висок.
В тот же момент рухнул на землю под тяжким кулаком соседа и другой конвоир. Будто пружиной выбросило Артемку из круга стражников. Он еще услышал грохот выстрелов, крики, топот — и с разбегу кинулся в кипящую воду.
Вынырнул он саженях в сорока от берега, рванул на себе рубашку и опять пошел под воду.
И каждый раз, выныривая, он жадно озирался: где же они, железные буйки, что указывают здесь путь по каналу? Ухватиться за буек и передохнуть!.. Но небо и вода слились в непроглядную тьму. Перехватывает дыхание, сердце готово лопнуть.
И еще раз вынырнул Артемка. А там, где раньше мерцала лишь одна звезда, высыпал целый рой звезд. И в их призрачном свете он вдруг увидел впереди себя темный силуэт рыбачьей лодки. Вот оно, спасение!
Он набрал полную грудь воздуха и поплыл к лодке. Но руки с каждым взмахом делались все тяжелее. Уже слышен шелест волны о борт лодки, уже видно протянутое ему кем-то весло… Нечеловеческим усилием Артемка бросил тело вперед и, не достигнув лодки, уронил голову. Страшная сила схватила его в свои объятия, наполнила уши набатным звоном, потянула вниз. «А ведь Ляся осталась одна…» — еще успел подумать он, и мрак потушил его сознание.
Перед рассветом молодой рыбак Ваня Калюжный вошел в хату, что стояла над самым обрывом в деревне Курочкиной, и сказал:
— Батя, там я хлопца какого-то вытащил. До самой лодки доплыл, а около лодки на дно пошел.
— Жив? — спросил старый рыбак.
— Вроде нет.
Рана Лунина оказалась неопасной. Уже на десятый день он мог выходить из дому, и только бледность лица напоминала о большой потере крови.
Как все переменилось за это время в городе! Здание градоначальника стояло с распахнутой парадной дверью и никем не охранялось. На крыльце дома окружного атамана еще торчал пулемет, но пулеметчика при нем уже не было, как не было в здании и самого атамана: сдав власть городской управе, он «отбыл в неизвестном направлении». По городу ходили с деревянными катушками солдаты и сматывали телефонные и телеграфные провода.
К растянувшемуся на целый квартал зданию технического училища подъехало несколько колымаг с ранеными. Казак с погонами хорунжего слез с лошади и, сказав: «Сгружайте покуда хоть сюда», распахнул дверь. На ступеньке мраморной лестницы стоял юнец в гимназической шинели и английской фуражке с широким верхом. Юнец сказал:
— Сюда нельзя. Это помещение заняли мы.
— Кто это «мы»? — сощурил глаза хорунжий.
— Отряд спасения России! — звонко выкрикнул юнец.
— А ну, выкидывайся! — грубо сказал хорунжий.
Юнец взъерепенился:
— Как вы смеете?.. Господа добровольцы, сюда!
По лестнице вниз сбежало еще десяток юнцов в таких же шинелях и фуражках. Они угрожающе застучали прикладами винтовок по мраморным ступеням.
Хорунжий поднял плеть и начал стегать гимназистов. «Спасители России» с визгом бросились врассыпную.
— Та-ак! — сказал Алеша. — Своя своих не познаша.
Отсюда он пошел на базарную площадь. Площадь опустела. Лишь кое-где сидели торговки с пирогами и солеными огурцами. Да и те свою снедь уже не продавали, а обменивали на всякое барахло: кто его знает, какие деньги будут завтра в ходу!
Одноногий все еще стоял на своем обычном месте, но и он уже никого больше не называл ни джентльменами, ни господами и не оповещал о поездке в Ростов на операцию. Взамен этого он насвистывал что-то веселенькое и поглядывал по сторонам с видом полной независимости.
К нему подошел стражник.
— Давай, — сказал он.
— Чего это? — «не понял» одноногий.
— «Чего», «чего»! Не знаешь, что ли? Давай половину. Да скорей, мне некогда.
— Далече ли собрался? — спросил одноногий.
— А кто его знает. Куда судьба кинет.
— Сейчас дам, — сказал одноногий.
Он нагнулся, развязал ремешки на ноге и, подняв свою деревяшку, стукнул ею стражника по голове. Стражник крякнул и свалился. Одноногий неожиданно оказавшийся двуногим, вынул у него из кармана наган и ровным шагом пошел с базара. Деревянную же ногу свою оставил около стражника — видимо, на память ему.
Лунин прошел с базарной площади на привокзальную. Вся она была забита военными. Они сидели на сундучках, на чемоданах, на вещевых мешках, понурые, молчаливые. Ждали погрузки, но машинисты и кочегары где-то прятались, и поезда вести было некому.
Обойдя площадь, Лунин через товарный двор проник на перрон. Там тоже было полно военных. Около одной теплушки столпились казаки. Они что-то выкрикивали, размахивали руками. Лунин подошел ближе. В теплушке трясли головами в фуражках с огромным верхом английские инструкторы.
— Вытряхивайтесь! — кричали казаки, хватая инструкторов то за краги, то за полы шинелей. — Вытряхивайтесь к чертовой бабушке!
— Оф уид ю, кэсекс, бандитти! Уи шел тэл дэ Дженерал Дэныкин[2]! — пучили инструкторы глаза.
Казаки английского языка не знали, но отвечали впопад:
— Сами вы всемирные бандиты! Плевали мы на вас и вашего Деникина!
Издалека донесся и прокатился пушечный выстрел.
Увидев, что к составу наконец подходит паровоз, казаки вскочили в теплушку и пинками вышибли «союзников» на перрон.
Поезд, набитый до отказа, дрогнул и медленно стал отходить. Но едва он скрылся за поворотом, как раздался страшной силы грохот: это подпольщики «отсалютовали» белогвардейщине взрывом путей.
К полудню привокзальная площадь опустела. Части, опасаясь оказаться в мешке, в панике бежали из города.
А немного спустя на главной улице показался разведчик. На груди у него алел пышный бант, в гриве лошади развевались разноцветные ленты. И было во всем его облике — в небрежной и в то же время настороженной посадке корпуса, в розовощеком, круглом лице с белыми крупными зубами, в смушковой, чуть набекрень шапке — столько праздничного, задорного, молодого, что, казалось, в город въехал не разведчик, а отбившийся от свадебного кортежа веселый дружка.
Он попридержал лошадь и, подмигнув, спросил:
— Нема?
— Нема-а! — радостно ответили ему высыпавшие на улицу люди.
— Смылись?
— Смы-ылись!..
Разведчик повернул лошадь и галопом поскакал обратно.
— Ляся, Ляся!.. — кричал Лунин, вбегая во флигелек старой учительницы. — Уже всё!.. Выходите! Выходите!..
Ляся кинулась одевать еще не окрепшего от всего пережитого Кубышку.
— Вот так, вот так, — кутала она шею старика шарфом. — На дворе такой морозище.
— И я, и я с вами… — говорила учительница, не попадая в рукав шубы дрожащей рукой.
И только распахнули дверь, как в уши полились призывные звуки военного оркестра. Учительница, жившая несколько лет в Париже, так вся и выпрямилась.
Се ля лютте финале,
Групон ну зэ демэн,
Лэнтернасьонале
Сера ле жанр юмэн[3] —
запела она дрожащим голосом под музыку.
Люди стояли стеной по обе стороны улицы. А посредине со звонким цокотом копыт в город вливались части Конной армии.
— Боже мой, боже мой, как же они переменились! — качала старушка головой, сравнивая проходящие эскадроны с теми отрядами красногвардейцев, которые покинули город полтора года назад. — Да ведь это настоящая армия! Настоящая!
А красноармейцы все ехали да ехали мимо в своих краснозвездных, похожих на шлемы древних русских воинов буденовках, и впереди каждого подразделения, кося глазами на радостный народ, отлично вычищенный конь гордо нес на себе крепкого, с заиндевелыми усами командира.
— Что с тобой, доченька? — спросил Кубышка, заметив, что Ляся вдруг вытянулась на носках и застыла в тревожном напряжении.
— Там… кто это, папка?.. Смотри, смотри!..
К ним приближался новый эскадрон. На большой лошади, сильно выделяясь богатырским сложением, ехал всадник с черным лицом.
Ляся пронзительно крикнула и бросилась ему навстречу.
Всадник вздрогнул, всмотрелся, и вдруг лицо его осветилось.
— Ляся!.. — у сказал он и протянул подбежавшей девушке руку.
Скачок — и Ляся оказалась на лошади.
— Мой маленький Ляся… Мой маленький Ляся… — говорил всадник, гладя большой черной рукой щеку девушки.
И по взволнованным лицам черного воина и тоненькой бледной девушки все догадались, что люди эти — старые друзья и встретились они после долгих лет разлуки.
В театре шел митинг. Объезжая вновь освобожденные районы, в город прибыла правительственная комиссия. В ее состав входил и народный комиссар просвещения Луначарский. Он стоял на трибуне, покручивая бородку, поблескивал пенсне и баском говорил:
