в ушах пел ветер… Дикие гуси, построившись углом, проплыли над нами и остались по правую руку, торжественные и безмолвные.
— На юг летят, к теплу, — показал на них хореем Ардеев.
Мы ещё часа два ехали по тундре. Потом я увидел на низком берегу круглого озера что-то ослепительно белое. Оно слабо шевелилось, и на его фоне даже свежевыпавший снег казался серым и не чистым. Я пристально вглядывался, но никак не мог понять, что это такое. Я не вытерпел и спросил у бригадира.
— Лебеди, — сказал он. — В табуны сбиваются — тоже пора им лететь.
Лебеди… Каким обыденным, равнодушным голосом сказал он о них! Мы, москвичи, ходим любоваться ими в зоопарк, а здесь их были десятки, сотни, а может, и тысячи. Весь берег кишел ими, большими и сильными птицами, о которых сложены песни и сказки. Я впервые увидел их на воле, увидел не одного, не десяток, а целую армию лебедей. А бригадир с детства привык к ним. Он привык к тому, что для нас, людей города, кажется чудом. Он и сам, жилистый и смешливый, как ребёнок, был чудом в моих глазах. Он, Яков Талеев, другие пастухи-оленеводы, их жёны и дети были ясные, прочные люди. Они не тяготились одиночеством среди безлюдья, им некогда было скучать: они сами шили себе одежду из оленьих шкур, потому что никакая фабрика не шьёт одежду и обувь для жизни в тундре; они сами выкраивали из кожи тынзеи для ловли оленей, делали чумы; и только чай, сахар да муку не давала им кормилица-тундра. Да ещё батареи для радиоприёмников. Мне рассказывали, что однажды Ардеев проехал триста километров в распутье за новыми батареями, чтоб приёмник придвинул к нему, к самым дверям его кожаного дома, Москву…
К Большому озеру мы приехали в потёмках. Оно было действительно очень большое; чёрным пятном выделялся на нём остров. Земля потемнела быстрее неба, вода слабо отражала его сияние. Было очень тихо.
Ардеев соскочил с нарт и, позвякивая цепочкой, на которой у пояса висел большой пастушеский нож, подошёл к воде и низко пригнулся, глядя на остров.
— Не удрали, — сказал он, — двоих вижу. И остальные, верно, там.
Я много раз видел, как, разыскивая по вечерам или ночью отколовшихся от стада оленей, пастухи нагибаются вот так и шарят по земле глазами. Я также нагнулся и увидел вдали, на кромке острова, на фоне светлого неба, два тонких оленьих силуэта. Ну конечно, небо всегда светлей земли и помогает находить потерявшихся.
Мы привязали оленей, перевернули и столкнули в воду лежавшую вверх дном лёгкую лодку. Ардеев бросил на корму деревянный черпак, Талеев вставил вёсла. Путаясь в полах малицы, я вскочил в неё, ногой оттолкнулся от берега, и мы быстро поплыли по вечернему озеру.
Сзади раздался тонкий жалобный вой, переходящий в плач, — это собаки метались у края берега, думая, что мы навсегда бросили их. Они кинулись в воду и поплыли вслед за нами по тёмной воде, не переставая жалобно скулить.
Озеро было спокойное, почти застывшее, и наша лодка легко резала его тугую тихую воду.
У острого носа вода, разлетаясь на две быстрые струи, мягко и влажно курлыкала, негромко всхлипывала по бортам, а за кормой пенилась и клокотала. След лодки на миг вспыхивал в темноте и тут же гас.
Один берег уходил от нас в ночь, другой угадывался где-то впереди. Чёрное безмолвие, пригасив краски, лежало над тундрой. И весь мир состоял сейчас из одних силуэтов, строгих, резких, чеканных.
Издалека донеслись гортанные крики: «Кланк, кланк!» В них явственно звенел металл. Они были так неожиданны и отчётливы, что я замер.
— Лебеди, — сказал Ардеев, не переставая грести.
Мы плыли в темноту, а лебединые крики тревожно и победно звенели над озером. Они не нарушали тишины и величия ночи, а дополняли её, давали ей душу и значение.
Я очнулся от мягкого толчка — лодка ткнулась в берег. На остров вылез Талеев и придерживал лодку.
— Плохо ловить будет — темно, — сказал бригадир.
Пастухи захватили свёрнутые в кольца тынзеи, и мы пошли по острову. Остров был совершенно гол: ни кустарника, ни привычных кочек, только один крупный ягель. Наверно, за три недели олени здорово отъелись на нём.
Скоро на фоне всё ещё не померкшего неба мы заметили четыре рогатые фигуры. Подняв кверху половы, олени чутко принюхивались.
Пастухи, держа наготове тынзеи, пошли к ним вдоль берега, а мне велели загонять оленей с другой стороны, следить, чтобы они не проскочили мимо. Ардеев. стряхнул с себя малицу — она мешает бросать тынзей — и крадущимся шагом пошёл метрах в пятнадцати от Талеева. Я двинулся по другой стороне острова. Четыре оленя, прихрамывая, бросились в глубь не занятой нами земли, подбежали к самой воде, застыли, точно изваяния. Потом метнулись в противоположную сторону. Они всё время держались вместе, рог в рог.
Наконец мы прижали их к самому носу острова.
— Иди на них, — шёпотом приказал мне Ардеев. — Только не торопись, не пугай их.
Я пошёл.
Олени ещё больше насторожились. В каждой линии их тела чувствовалась едва сдерживаемая напряжённость. Я приближался. Вдруг они все разом сорвались с места и бросились в узкий промежуток между мной и водой. Но я предупредил их и, раскинув руки, подошёл к воде. Путь к бегству был отрезан: оставалось бежать туда, где их с тынзеями в руках поджидали пастухи.
Медленно и неслышно шёл я к оленям. И вдруг они решились на отчаянный прорыв. Они ринулись вдоль берега к пастухам. Свистнули тынзеи, раздался стук копыт, храп, и я услышал плеск воды и ругань пастухов.
Я подбежал к берегу. Все четыре оленя, сбитые в ряд, точно их по-прежнему связывала невидимая нить, стояли по колено в воде и озирались на пастухов. Рога двух оленей были захлёстнуты тынзеями. Ремни туго натянулись, но олени и не думали выходить на берег.
Тогда Ардеев хрипло закричал на них и рывком дёрнул тынзей. Заарканенные, они замотали головой, но с места не тронулись. Зато два других, нарушив строй, зашли в воду по грудь и замерли поодаль. Не приняв ещё решения, что делать дальше,
