я?
— Ага…
Он так и сказал: «Ага». И она тут же поняла: этот мальчишка — атаман, главный враг её, и, если она хочет овладеть классом, этого мальчишку нужно атаковать и сломить. Но вот уже прошёл год, а Софья Павловна до сих пор не знала, победила ли она Кешку. Он был сиротой, и его дядя, работавший на драге, только руками разводил: растёт, как бурьян!
Кешка был грозой огородов. Внезапное исчезновение кур тоже приписывали ему. Однажды у ручья нашли большого дохлого гуся, и, хотя никаких улик не было, хозяин гуся едва не оторвал Кешке уши…
Он, этот Кешка, был дик и запущен, как непроходимая тайга, ещё не тронутая человеком. Ему было на всё наплевать. На всё, кроме сопок, тайги и моря. В сочинениях он писал «бойкал», не мог доказать, что Земля круглая, хотя человечество знает об этом очень давно.
Он стоял у карты, правым глазом смотрел на указку, а левый, косящий, отъезжал в другую сторону и смотрел на класс: Кешка никак не мог обнаружить на карте Татарский пролив.
«Ух, какая бестолочь, какой лоботряс!» — думала Софья Павловна, сажая его на место. Она с неподвижным лицом подходила к столу и старалась спокойно, чтоб даже скрип пера не выдал её торжества, вписать в журнал двойку. И когда она вставала и вызывала другого ученика, ей вдруг казалось, что двойка-то в журнале стоит, верно, но разве это похоже на атаку, о которой она думала в тот день, когда этот злосчастный полосатый бурундучок прыгнул на её стол?
Но что было, может, самое страшное: вокруг Кешки вечно толклись ребята. И даже её Юра, умный, не по годам развитой мальчик, тоже тянулся к нему. И, конечно, к добру это не могло привести. Однажды она заметила, что от сына попахивает табаком; потом ему кто-то поставил лиловый фонарь под глазом… И что только Юра находил в Кешке?
Через полчаса Юра вернулся на берег.
— Удрал! — гордо сказал он Кешке, вытянулся на песке и заглянул ему в глаза..
— Нормально, — ответил Кешка и тут же пообещал научить его зимой ставить силки на зайцев и лис, «бормашить» — ловить из лунок рыбу на маленьких рачков-бокоплавов, или, как их зовут на Байкале, бормашей.
У Кешкиного дяди была лодка, и мальчишка, можно сказать, был хозяином её.
— Хорошо бы на лодке покататься, — мечтательно, с намеком произнёс Юра.
— Пошли вы все к чёртовой бабушке, — лениво сказал Кешка и почесал ногу об ногу.
— Ну хоть два разика прокати от пирса к пирсу! — приставал Юра, — Что тебе стоит?
Кешка и не пошевелился. Он по-прежнему смотрел на тихое и сверкающее на солнце море.
— Дам трёшку, — сказал Юра и осторожно коснулся его руки.
Кешка помолчал, почесал голову, подумал.
— Чёрт с вами, — проворчал он, зевая и поднимаясь с песка. — Только деньги на бочку.
Он сбегал за ключом и вёслами. Отомкнув замок, оттолкнул лодку с ребятами. Грёб он размашисто и небрежно, словно только из одолжения.
В другие годы в эту пору на Байкале уже холодало, но нынче было на редкость тепло и солнечно. Кешка упирался огромными брезентовыми туфлями в деревянную планку на днище и, совсем не напрягаясь, почти машинально погружал и вынимал вёсла. Юра лежал на носу, сквозь растопыренные пальцы пропускал воду и рассматривал в десятиметровой глубине белые валуны. Тимоша развалился на корме и чему-то улыбался.
— Ну, накатались? — спросил Кешка, подгребая к пирсу. Но ребята стали упрашивать, чтоб он вывез их из бухты в открытое море. Кешке, признаться, уже наскучило грести. Года два назад ему доставляло удовольствие держать в руках вёсла и, отталкиваясь короткими толчками, чувствовать, как стремительно летит лодка и как наливаются упругой силой мускулы. Но сейчас его мускулы достигли предельной твёрдости, и он выезжал только по делу: поставить сеть, покатать за плату туристов, которые каждое лето разбивали на окраине посёлка, в сосновом бору, палаточный городок.
— А ну вас к лешему, — пробурчал он, высморкался в воду и неохотно повернул в открытое море.
Он отгрёб уже так далеко от берега, что весь посёлок можно было накрыть ладонью и сосны на сопках казались не толще травинок. Домики, разбросанные в пади, походили на горсть костей домино. Жарко припекало солнце, на море был полный штиль — оно переливалось то зелёным, то синим, то оранжевым, и у Кешки на душе было покойно и тихо, как и на море.
— Ну, хватит! — наконец сказал он и, не слушая нытья приятелей, повернул лодку к берегу.
И здесь случилось неожиданное: он грёб к берегу, а лодка стояла на месте. Но и будь он в десять раз сильней, он не смог бы и на метр приблизиться к берегу. Откуда-то сверху внезапно упал ветер, скомкал и словно сдёрнул с Байкала зеленовато-синюю праздничную скатерть, и под ней оказались тёмно-серые волны. Ветер был такой порывистый и крепкий, что погнал лодку назад.
Кешка уже не пробовал грести к берегу, он упирался вёслами о воду, чтоб затормозить, но и это было бесполезно. Волны ударяли о борт, качали лодку, и их несло, несло, несло… Туча закрыла солнце, в ушах засвистел ветер, в лицо ударили брызги. Мальчики схватились за борта, уставились на Кешку.
— Горная! — крикнул Кешка и резко повернул лодку носом к волне.
Потом вырвал из уключин вёсла, кинул на дно лодки, а с коротким кормовым бросился к корме управлять. Волны вскипали вокруг, заливая лодку.
Горная… Ужасом звенит это слово для байкальцев. Горная — это падающий с гор ветер ураганной силы. Горная — и с сопок катятся огромные камни, с откосов срываются овцы, летят со скал сломанные деревья… Горная — небо становится чёрным, и море мечется, как раненый медведь, и тонут лодки, и захлёбываются суда.
Ветер был такой плотный, что стащил ребят с лавок, повалил на дно лодки. Ветер срывал пену, с воем крутил её, взвинчивал в слепое небо и гнал гигантские ревущие смерчи.
Кешка зажмурился, пригнулся, покрепче вцепился в весло. И смерч пронёсся за кормой, окатив лодку брызгами.
— Черпай! — заорал Кешка. — Черпай!
Мальчишки ничком
