О той недавней страшной зиме Иван рассказывал Григорию с тихой грустью. Он считал, что они с мамой выжили во многом благодаря папе. Какая-то огромная внутренняя сила досталась маме в наследство от папы, говорил Иван. Тот, кто разуверялся, что выстоит, погибал в первую очередь. А они верили. И еще — рядом была Нева, вода в проруби. Как ни странно, вода в блокаду тоже стала немалой ценностью. Особенно для тех, кто жил далеко от нее. Они жили рядом, на берегу, в доме, который ленинградцы называли Домом политкаторжан, называли так потому, что построен он был специально для тех, кто пострадал в царских тюрьмах и ссылках, кто делал революцию. Это в самом центре города, рядом с Кировским мостом и Петропавловской крепостью, на площади Революции.
Названия-то все какие — площадь Революции, Петропавловская крепость, Кировский мост. Очень знакомые для Гриши Портнова названия. Хотя и не заглядывал он никогда в город Ленинград. Как родился в деревне Приозерье на Вологодчине, так и прожил там безвылазно с матерью, отцом, тремя братьями и сестрой Фросей до самого призыва в армию. С отцом у него, сколько себя Гриша помнил, нелады шли. Не понимали они друг друга. С братьями тоже так — каждый сам по себе, у каждого свои заботы. Лишь когда забидит кто в деревне хоть одного из Портновых, тут вся четверка горой на обидчика, враз самыми близкими становились и дрались до последнего. Тут их великая портновская сила была.
В самой, считай, середке ночи, когда слаще меда сон у бойца, вышла первая рота к берегу реки в боевое охранение. Мороз рвал лед на реке, глухо ухал, колол стынущие деревья. Снег под валенками скрипел-взвизгивал так, что, казалось, услышат фрицы на том берегу. По черному небу искрились звезды, дрожали в загустевшем до студня воздухе. И желтая луна висела над горизонтом, стылая, немая, заливая все вокруг мертвым сиянием — желтизной с синим.
Залегли солдаты с равными интервалами, пустили в ход саперные, с короткими ручками, лопаты. Солдату всегда и всюду перво-наперво окопаться нужно. Да только грунт тот, что долбал перед своим примороженным носом Гриша Портнов, не лопатой брать, а хорошим динамитом. Камень, не грунт. Аж искры летели из-под лопатного острия.
Сползал Гриша в перерывчике к соседу, к своему неизменному другу-товарищу Ивану Володину.
— Как тут, Вол, у тебя? Ковыряешь землицу? Руки-ноги еще не отмерзли? Закурим, что ль, для сугреву?
— Что ты, Гриша! — удивился Иван. — В темноте знаешь с какого расстояния огонек цигарки видно!
— Да в рукав ведь. Кто увидит. За два шага не заметишь, не то что с того берега.
— Нет, Гриша, нельзя. Старшина специально предупреждал.
Весь он тут — Иван. Раз нельзя, значит, и думать не моги. Хотя и можно, да все равно нельзя.
Так и продолжал долбить гвардии рядовой Григорий Портнов гранитную землю, не покурив, выгребая из образовавшейся ямки по горсти тонких, ломающихся пластинок земли. Стучал да поглядывал, как и положено в боевом охранении, на все четыре стороны.
Долби, долби, Гриша! Сообразишь себе как раз к началу атаки малюхонький индивидуальный окопчик. И побежишь ты из него туда, навстречу смерти. Побежишь, чтобы больше никогда к этому окопчику не вернуться. И вовсе не потому, что ляжешь там на реке, хотя и от такого исхода никто не заречен. А потому, что не возвращаются солдаты к своим окопам, не стоит война на месте, гонит пехоту то вперед, то назад, заставляет рыть ее все новые и новые укрытия.
Но и не вгрызаться тебе, Гриша, в землю по самую макушку тоже нельзя. Пусть любое солдатское индивидуальное укрытие в девяноста пяти случаях из ста вхолостую роется. Пыхтел, старался, мозоли набивал, старшине докладывал. А тебе уже новая команда: вперед! И окопаться вон на том рубеже. Пусть. По Гришиному богатому фронтовому опыту выходило, что окопчик только тогда тебе не нужен, когда он у тебя по всем правилам отрыт. А стоит чуть сфилонить и вместо укрытия смастерить себе снежный валик, тут в самый раз немец по твоему квадрату и вжахнет из всех калибров.
И второе. На таком морозюке да еще ночью шибко полезно шуровать лопатой. Без лопаты в два мига из тебя сосулька сделается. Тут и с лопатой-то Гриша весь закуржавел, оброс инеем, задубел. И вроде как снова нос со щекой прихватило. Снегом, снегом нужно тереть. А снег крупный, ледяными крошками, дерет что тебе напильник.
Медленно ползла по звездному небу мерзлая луна, поднималась все выше и выше. Звонкая немота застыла над миром, дав передых войне, загнав людей в земляные норы. Сколько еще там до артподготовки и атаки? Гриша уже ни ног своих не чувствовал в железных валенках, ни рук. Про лицо и думать не хотел. Тер снегом-крупчаткой словно по чужому. Перевалившись под бок к Ивану, просил:
— Тирани, Вол. Кажись, после боя придется у меня с одного приятного места кожу состригать да на морду ее приделывать. И почему люди на такое ненужное место ватные штаны придумали, а на самую главную вывеску — ничего? Ходи брат-солдат голяком.
Иван Володин тер Гришине лицо. Но тер вяло, слабенько. Видно, кончалось в парне тепло, утекало в звездную высь. Хочешь не хочешь, а сказывалась она, блокада, проявляла себя, хоть и было им, Ивану с мамой, как рассказывал сам Иван, легче, чем другим. Вот тебе и легче. А как же побежит парень, с каких сил? Грише хорошо, он в четвертый раз. А Иван в первый. В бою больше всего потерь среди тех, кто в первый.
— Вол! Ваня! — просил Гриша. — Ну, чего ты меня, как влюбленная девица, по лицу охаживаешь? До крови три, всей ладонью!
И пинал кулаками друга, вытолкав из окопчика, катал по хрусткому снегу, тузил, мял, приговаривал:
— Вот так! Вот так лучше!
Пробежал, пригибаясь, вдоль окопчиков старшина, предупредил:
— Через десять минут артподготовка. В атаку — по общему залпу реактивной артиллерии. И строжайший приказ по всей дивизии «ура» не кричать. Вместо «ура» оркестр будет. Бежать молча.
— Как это, не кричать «ура»? — удивился Гриша.
— Вот так, — сказал старшина, поспешая к следующему окопчику. — О вас, чурбаках, заботятся. Не хватит дыхания на таком морозе, не добежишь с «ура»-то.
Сказал и исчез в мертвом лунном свете.
Три раза ходил Гриша Портнов в смертные атаки. Три раза гудела вокруг него, ухала и звенела лихоманка с косой. Но не видел он ее, не слышал и слышать не желал потому, что во всю глотку вопил «ура». И вливалась к нему в душу смелость от того крика, и веселей бежалось, и совсем не думалось ни о чем огорчительном.
Но, с другой стороны, и впрямь не добежать, наверное, сегодня до того вон далекого берега с криком. Тут в окопчике лежишь, через овчинный воротник воздух кусочками хватаешь и то обжигает, губу с губой склеивает. А ежели распахнешься во всю ивановскую. Нет, и впрямь не добежать сегодня, не донести «ура» и до середины речки. Начальство — оно с головой, оно четко соображает, со всякими разными медицинскими подробностями.
И только тут до Гриши Портнова неожиданно дошло, что нынешней ночью не один он маялся от лютой стужи и обмораживал руки-ноги. Начальство тоже, видать, не шибко этой ночью к постелям прикладывалось, тем же, видать, загустелым от морозной стылости воздухом перебивалось. Потому как ни по какому адъютантскому докладу и ни по самому что ни на есть жалостливому градуснику не удумаешь, чтобы дивизия в бой без «ура» поднялась.
Ай, начальство! Не слыхивал раньше рядовой Григорий Портнов случаев на фронте, чтобы в бой без «ура», не было их. Хоть морозы, бывало, и пощипывали похлеще нынешних. Вот что такое, выходит, истинная забота командира о своем подчиненном, о самом, как говорится, рядовом из рядовых.
Все понимал Гриша Портнов — и командование понимал, и почему оно такое неожиданное решение приняло. Только как же на врага молчком кинуться? Этого он взять в разумение не мог. Не получалось у него никогда в самой даже малой драке без большого голоса. Да и не знал он в своей деревне ни одного человека, чтобы без глотки стенка на стенку шел. Ни в деревне, ни здесь, на фронте.
— Вот тебе и за пращура, — сказал Гриша, подкатившись под застывший, вроде уже совсем оледеневший бок Ивана Володина. — Слыхал? Береги дыхание, дорогой боец, слушай развеселую музыку. Отныне мы в атаку под вальс-краковяк бегать станем. И нам веселей, и фрицам в диковинку.
— А я все равно про себя «ура» кричать стану, — проговорил, словно прошелестел, Иван, едва разлепляя потрескавшиеся губы.
— Ага, — согласился Гриша, — тебе, кажется, и впрямь теперь только про себя кричать. И бежать только про себя, не отлепляя от земли пуза.
— Зря ты так говоришь, Григорий, — тихо обиделся Иван. — Я еще как побегу. Очень хочется побежать, чтобы быстрее согреться.
— Согреешься, согреешься, — сказал Гриша. — Не торопись. А пока давай, пращур, окопчик дальше долбать. Что же ты, пентюха, такую мелкую сковородку выскреб? Нет на тебя, дурня, хорошего старшины. Живо бы научил окапываться, для твоей же солдатской пользы.
