Больше он не сказал ни слова во весь вечер.
Утром, когда Алешка проснулся, в доме уже никого не было. На столе стоял приготовленный завтрак, на видном месте лежала записка: «Ешь». По этой краткости и сухости Алешка догадался, что писал ее Иван Николаевич. Он нехотя съел завтрак, посидел, обошел комнату, равнодушно посмотрел на корешки книг в большом стеклянном шкафу. Захотелось снова лечь. Приятно было лежать, ни о чем не думая, согревая стынущие ноги под толстым одеялом. Чуть-чуть кружилась голова. Алешка хотел повернуться, чтобы лечь поудобнее, и — не мог. Одолела какая-то вялость, немощность. «Пусть» — подумал Алешка и закрыл глаза…
Невзгоды сломили его. Он больше месяца пробыл в таком полубольном состоянии и почти не помнил, что произошло за это время. Однажды он проснулся и по обыкновению долго лежал в постели. Из окна ему был виден серый досчатый забор, за ним — глухая стена соседнего дома, а над ней кусок неба, подернутый плесенью облачков. Перед самым окном качались ветви дерева, черные и голые. Все это он видел ежедневно. Надоело порядочно. И вдруг в комнату вошел Петр Николаевич — свежий, сияющий и неузнаваемый в новенькой форме подполковника медицинской службы. Алешка вскрикнул от радости.
— Э, вижу — повеселел! — громко сказал Петр Николаевич. — Молодцом! А я — знаешь? — он помедлил немного, лукаво смотря на Алешку, и продолжал: — Я на фронт еду… То есть не совсем, конечно, на фронт, а в госпиталь, но все-таки моя штатская жизнь кончилась, да!
— Уезжаете? — разочарованно спросил Алешка.
— Долг, долг, — развел руками Петр Николаевич, широко улыбаясь, но вдруг сделался серьезным: — Ты знаешь, я хотел с тобой поговорить. Очень серьезно поговорить. Видишь ли… Я хотел спросить, то есть предложить тебе остаться у нас… Остаться с Иваном, с братом. Не знаю, может быть, ты имеешь свои соображения, но лично я советую тебе остаться. Он очень хороший человек, хотя и суровый. Ну — говори, хочешь остаться?
— Я не знаю, — нерешительно сказал Алешка.
— Надо знать, — раздался из соседней комнаты твердый голос Ивана Николаевича, и сам он появился в дверях, повторив: — Надо знать.
— Иван! — умоляюще крикнул Петр Николаевич. — Я же сказал тебе — я сам поговорю.
— Ты мямлишь. Слушай, — обратился он к Алешке, — деваться тебе некуда, и ты — останешься. Точка. Дальше стоит вопрос, чем ты будешь заниматься? Я думаю — учиться. В школе. Что еще?
— Ничего, — сказал оробевший Алешка.
— Вот и отлично! — обрадовался Петр Николаевич. — Вы будете мне писать о том, как живете.
— Он будет, — указал на Алешку Иван Николаевич. — Я не буду, не люблю.
7
С тех пор прошло пять лет. Алешку после войны нашел отец. Прощаясь с Иваном Николаевичем, Алешка обнял его и расплакался.
— Не реви, не люблю, — говорил Иван Николаевич, а сам все плотнее сдвигал седые косматые брови, чтобы сдержать слезу. — Вот, возьми. На будущее. Пригодится. — Он сунул в Алешкину руку тонкий пакет. — Приезжай навестить.
Все эти годы они прожили в большой дружбе. Иван Николаевич оказался вовсе не таким уж молчаливым. Вечерами он подолгу рассказывал Алешке о своей жизни на море. Раньше был моряком, но изменило здоровье, и теперь он — начальник речной пристани.
В алешкиной судьбе принимала участие вся пристань и особенно сторож Михеич со своей старухой, доброй Ксенией Фоминичной. Забота о нем была так обильна, что Алешке вскоре стало стыдно принимать ее, как ему казалось, незаслуженно. Он сказал Ивану Николаевичу, что хочет работать.
— Вздор, — круто, как всегда, ответил Иван Николаевич. — Учиться надо.
— Я и учиться буду, — сказал Алешка. — Я уже все обдумал: поступлю в школу рабочей молодежи и буду работать.
Иван Николаевич ничего не сказал, но молчал весь вечер, а утром, уходя на работу, разбудил Алешку и спросил:
— Выдержишь?
Алешка сразу понял, о чем идет речь, и обрадованно закричал:
— Выдержу! Честное слово, Иван Николаевич!
— Одна тройка, и — с работы снимаю.
Через два дня Алешка уже работал на пристаничном дебаркадере младшим матросом.
Своими рассказами Иван Николаевич заронил в Алешкину голову мечту о море. Было решено, что он поступит в мореходное училище. Провожая его с отцом, Иван Николаевич сунул ему пакет с письмом к своему другу, начальнику мореходного училища. В письме содержалась просьба, не делая снисхождения, помочь Алешке поступить в училище.
И вот Алешка — не Алешка уже, а Алексей Маслов — во время отпуска после летнего учебного плавания постучался в дверь Ивана Николаевича и был встречен им на пороге.
— У меня гость, — говорил Иван Николаевич, провожая его в комнату. — Петр приехал. Кстати. Рад?
— Очень рад! — сказал Алексей. — Я по всем вам соскучился. Не верите?
— Ложись спать. Завтра, — строго оказал Иван Николаевич.
Наутро Алексей именинником сидел в знакомой комнате за круглым столом, смущаясь своих пробивающихся усов. Иван Николаевич не постарел, но волевые твердые черты его лица стали мягче; он все чаще изменял своей привычке говорить скупо и отрывисто, пускаясь в длинные разговоры. Петр Николаевич сильно раздобрел. Он был теперь в Москве крупным медицинским работником. Жизнь, казалось, радовала его во всех ее проявлениях, и он без конца повторял свое «вот и отлично».
В дверь постучали.
— Михеич пожаловал, — объявил Иван Николаевич.
— Вот и отлично!
Михеич «пожаловал» вместе с Ксенией Фоминичной. Она, обнимая Алексея, прослезилась, а Михеич прыгающей походкой обходил его со всех сторон и приговаривал:
— Ай, морячок, ай, молодец! Иван Николаич, наш ведь выкормыш Алешка-то. Вот шельмец, а! Ай, морячок — справный!
Иван Николаевич подвинул ему стул.
— Садись к столу.
И как одна семья, они долго сидели за столом в это утро…
В огороде за домом росли подсолнухи. В золотых коронах возились лохматые шмели, осыпая на широкие листья желтую пыльцу. В подсолнухах, как в лесу, стояли зеленоватые сумерки, перебегали легкие тени, горячий воздух струился между крепкими, как дерево, стеблями.
Шурша листьями, художник Василий Павлович Феоктистов прошел вглубь огорода, выбрал там место, откуда поверх золотых корон были видны зеленая крыша дома и уголок окна с резным наличником, и стал писать начатую несколько дней назад картину. На картине было все, что видел Василий Павлович — и золотые шляпки подсолнухов, и уголок окна, и зеленая крыша, и голубое небо над ней. По временам он надолго откладывал кисть, к чему-то напряженно прислушивался. Его худое длинное лицо с острым подбородком, бровями, похожими на опрокинутые восклицательные знаки, становилось грустным. Василий Павлович прислушивался к гулу, доносившемуся с улицы. Это проходили через город наши отступающие части. У Василия Павловича все уже было готово к эвакуации — собраны вещи, уложены холсты и альбомы. На холстах и альбомах были изображены солнечные лесные поляны, покосившиеся деревянные баньки, яркие осенние рощи, зимние дороги с синими тенями от придорожных елей на снегу.
В одном альбоме был еще неоконченный набросок большого морского парохода. Набросок был сделан по настойчивой просьбе Петьки — сына электрика Горелова, по соседству с которым Василий Павлович жил в двухквартирном доме.
— Нарисуйте мне танк, — просил Петька.
— Но я никогда не видал танка, — морщась, говорил Василий Павлович.
— Ну — пароход.
— Хорошо, я попробую… Может быть…
Он попробовал, но рисунок показался ему плохим, и он даже не показал его Петьке.
Василию Павловичу было очень тяжело покидать дом и город, где он прожил около двадцати лет, где состарился, где недавно пережил большое горе — смерть жены. Пересмотрев во время сборов свои холсты и альбомы, он заметил, что у него нет ни одного рисунка, который в дальних краях напоминал бы ему родной дом. Правда, весной он принялся за такой рисунок, но окончить его не удалось. Петька оголил клумбу, нарвав огромный букет, который школьники преподнесли своей учительнице по случаю благополучного перехода в третий класс.
Увидав любимую клумбу в таком виде, словно по ней прогулялся целый табун коз, художник рассвирепел и назвал Петьку варваром. Петька очень обиделся, хотя и не знал, что такое — «варвар». Дома он достал с полки словарь, отыскал это слово и, узнав его значение, обиделся еще больше. Они поссорились и даже перестали ходить вместе на Днепр удить рыбу.
И вот теперь, покидая город, Василий Павлович решил нарисовать подсолнухи — светлый уголок родины.
Пока он занимался этим делом, Петька стоял на улице, у ворот дома, и смотрел на отступающие части. По булыжной мостовой, дробя ее гусеницами, шли танки. На их броне сидели бойцы с серыми от пыли лицами. Пыль висела над городом сплошным туманом; солнце сквозь нее казалось мутным, расплывчатым пятном.
