братьями и воеводой от радости в себя придти, как ветер в миг нашептал соседу огню о радости у воеводы.
Взяла зависть огня и помчался он, как ураган, по горам, лесам, сжигая все на пути.
Увидели братья с товарищами, как заметались люди по селам далеким. Бросились они на врага и одолели его. Шипел он, метался, а потом куда-то скрылся.
Хотели Иванко с Василием домой собраться, вдруг страшным чудовищем огонь с дальних гор вылетел. Ринулся он на людей. Опять одолели братья его, но в последней схватке подхватил огонь Иванку и сколько было сил поднял его высоко-высоко над землей.
Измотал Иванку огонь, но не поддался парень огню и на высокой горе вместе с огнем оказался.
Бил, бил Иванко огонь и кончил его. Спас людей от врага — огня лютого…
С той поры доброй славой поминает народ ильменских гостей, братьев Иванко с Василием. Не забыли люди о них: озеро, возле которого с братьями расставались, стали называть Ильмень-озером, а вершина горы, где Иванко огонь добил, долгие годы называлась Иванковым камнем…
В старое время, лет за двадцать до «воли» [1], жил в нашем заводе молотобоец — кузнец Афанасий Кичигин. На вид суровый, всегда будто сердитый, а на самом деле — «святая доброта», так его называла жена. И в самом деле доброта.
Богатенькие в заводе — разные щегеря, прикащики, шинкари — те Афоню чудаком называли, а простой народ, за его добрый нрав, да простоту сердечную, — души в нем не чаял. Любили очень.
Но больше всех любили его ребятишки. Бывало, в праздничный день: кто на гульбище пойдет, к плотине заводской, кто в кабаках горе-житье начнет проклинать, кто в казармах тряпье починять, а Афоня возьмет своих сыновей, да ватагу соседских парнишек и махнет с ними в Урал-горы. Выберет место себе побезлюдней: в ущелье, аль в долинке, чтобы эхо сильнее звучало и примется с ребятами петь и в дудку играть.
А дудку он смастерил себе расчудесную: то волком завоет в нее, то соловьем разольется. Прозвали ребята эту дудку «самопелкой»и больше всего ее слушать любили.
Оба сына в Афоню уродились: веселые парни росли, на разные выдумки мастера, отцу в этих делах не уступали.
Часто старший Егорка к отцу приставал:
— Тять, а тять, давай такую дудку смастерим, чтоб шибчее играла. Не одну дудку возьмем, а с десяток, приладим к ним гусли…
Отец слушал Егора, смеялся, а все же за дело взялся — так, ради потехи.
Старики рассказывают: бывало в долгие зимние ночи все в заводе уснут, а в Афониной избе до рассвета лучина горит — это он с сыновьями чего-нибудь мастерит.
Долго трудился Афоня, не одну провел ночь за работой, а большой самопел смастерил. Да такой! Всем на диво.
Было это весной. В Троицын день ушел Афоня в Урал вместе с сыновьями, свой самопел проверять.
— Совсем очумел. Народ в церковь идет, а он, богохульник, на дудке собрался играть. Чисто бусурман какой-то. — Это жена на него кричала. Афоня не слушал ее. Ушел.
Не успел старый звонарь дед Петруха ударить последний раз в колокол, а просвирня Авдотья деньги подсчитать — выручку от обедни, вдруг до завода звуки далекие раздались.
На небе не было ни единой тучи, а людям казалось, будто гроза в горах разыгралась. Удивился народ. Сплетницы на миру Дарья да Марья — снохи надзирателевы — тут же слух пустили:
«Быть беде. В горах нечистая сила завыла. Аль шайтан свадьбу справляет». Обе в голос кричали.
Никто и не знал, что это Афоня свой самопел проверял. Когда же дознались люди, кто в горах пел, долго смеялись над Дарьей, да Марьей. Так их и прозвали потом: одну — нечистой силой, а другую — шайтаншей.
Бывало и так. Пристанут люди к Афоне, особенно в праздник:
— Сыграй нам, Афоня, сыграй.
А Афоне только и надо. Сядет он на пенек у пруда, где всегда народ собирался, и начнет в свою дудку петь да играть. Поначалу тихонько, чуть слышно, а потом все сильней и сильней. Притихнет народ. Бередила людские сердца Афонина песня. Незаметно один начнет подпевать, за ним другой подхватит. Громче зазвучат голоса. Глядишь и могучая песня родится.
Молва до нас дошла, будто когда пели люди под дудку Афони, то казалось всем, что пели и горы. А пели люди про тяжелую долю свою, про горы родные, про девичьи слезы и любовь — птицу вольную.
Но не только за песни люди любили Афоню. Был он еще и мастер отменный: из чугуна отливал решетки, как кружева. Из железа и камня умел делать картинки — «видки». Возьмет простой лист железа и на нем из камня такой видок смастерит — одно загляденье.
Недаром целыми днями пропадали заводские парнишки в горах, на пруду — все для Афони камешки нужные собирали: гальку, сердолики, бирюзу и мрамор.
Удивлялись люди этим картинкам-видкам: на одной и той же картинке осень и весна. Прямо будешь смотреть на видок, весну увидишь — бирюзовый цвет неба, полевые цветы и зеленый убор из лесов на горах, а чуть обойдешь в сторону и посмотришь сбоку — увидишь хмурое небо, темные горы и лес, а над заводом осенний дождь занавеской повиснет.
Особенно один видок запомнился людям: зимний вечер в заводе. Домна, пруд и горы — все покрыто снегом. В окнах домов прозрачный сердолик, красного цвета, огоньком сверкал, а небо и снег одного цвета, как бывает всегда в зимние сумерки перед ночью. Позади картинки Афоня приладил колеско. Повернешь его и видок менялся. С колокольни звон раздавался. Картинка была вся в пол-аршина, но нелегко было на ней разглядеть, где и как камни с железом срослись. Ловко Афоня камешки породнил, а в железо огонек вложил.
Люди про этот видок много говорили. Афоня думу заветную берег: сделать хотел такой видок, чтобы лето на нем показать. Птицы чтоб пели и волна на пруду колыхалась.
Но не довелось ему сделать картинки такой, страшное дело с ним приключилось. Погиб несчастный Афоня — песельник чудный, умелец отменный. Не буду вперед я забегать, расскажу все по порядку:
В то время старшим щегерем в заводе был Беспалов Игнатий — его «коростой» называли за то, что он всегда появлялся там, где его видеть люди совсем не хотели.
Другие прозывали его «пятистенник»: родился он, сказывал его еще дед, не с одним теменем, а сразу с двумя. В малолетстве парнишки так и кричали ему: «Игнатка — «пятистенголова».
