смычком по скрипке! Вот где нужен талант. Володя подумал тогда: «Здорово играет! Вот это артист!»
— Ты слушай, когда к тебе обращаются, — сказал мастер. — А по сторонам не гляди.
Он взял большими шершавыми пальцами Володину руку, положил ее на резец и, пустив станок, показал, как надо работать.
— И меня так учили, — сказал мастер. — Только училищ в те времена не было. Учил меня сосед по станку, путиловский токарь. Рука у него была точная. Металл он душой чувствовал.
— А разве за станком не все одинаково работают? — спросил Володя.
— Работа души требует, — сказал мастер. — Работа не только от человека силы берет, но и ему силы придает. Работа делает человека выносливым, крепким. Руки учат голову, а поумневшая голова учит руки. Вот как!
Этот старик мастер о станке говорил, как о живом человеке, а о работе, как об искусстве.
— Смотри, парень, слушай: не натужно ли идет станок? Не задыхается ли? — напутствовал он Володю.
И Володя работал внимательно, с душой. Стружка шла у него, как паутина. Вскоре в цехе Володю стали звать Владимиром Матвеевичем: уважать стали за работу.
В те дни немцы подходили к Москве. Бомбы взрывались вокруг завода. Володя и ночевал теперь в цехе. Спина ныла у него от усталости; в кладовую за инструментом пойдет — там печурка жарко натоплена, ко сну тянет. А надо было обратно в цех идти, стаканы снарядные точить. Фронт все больше и больше требовал снарядов…
Когда Володя поступил в ремесленное училище, немцы еще были на нашей земле, а теперь их гнали уже к Берлину.
В том месяце Володя работал в вечерней смене, а спал днем. И вот однажды он проснулся от артиллерийского залпа. Ему показалось, что уже поздно, что он проспал.
— Мама! — крикнул Володя. — Мама, который час?
Мать отворила дверь.
— Володя, — сказала она, — только что война кончилась. По радио объявили.
Вслед за этим грохнул второй артиллерийский залп. Яркий свет вспыхнул за окном.
Володя вскочил с кровати и посмотрел на небо.
Словно огромный цветистый букет, распустились на небе ракеты. Их дымчатый след напоминал стебли, а падающие огни фейерверка были словно осыпающиеся лепестки.
Люди бежали по улице и ликовали. Война кончилась.
Еще несколько мгновений назад за много сотен километров от Москвы лейтенант Шаров рассекал сжатым кулаком воздух и кричал: «Огонь!»
Пушка вздрагивала, казалось, готова была подняться на дыбы. Выстрел забивал ватой уши. Горячий цилиндр выскакивал на землю, и запах гари смешивался с пороховым дымом.
Бойцы поворачивались и, не сходя с места, передавали из рук в руки новый снаряд. Отлетала предохранительная головка, снаряд проскальзывал в жерло пушки, мягко тявкал смазанный замок, и лейтенант Шаров снова поднимал правую руку и кричал: «По фашистским гадам!..»
В это мгновение весь расчет орудия застывал. Замковый стоял, расставив ноги, нагнувшись вперед и вытянув правую руку к орудию. Бойцы казались статуями. Каждый оставался в такой позе, в какой застала его команда.
«Отставить!» — вдруг пронеслось по батарее…
Лейтенант Шаров вытер платком красное от возбуждения лицо, и платок стал черным от пота и копоти. Потом он посмотрел на острые верхушки деревьев и увидел белые облака, которые быстро бежали по голубому небу. Так же они плыли минуту назад. И лес был тогда таким же, и трава, и птицы. Но тогда была война, а теперь войны уже не было.
…А вот и дорога домой. В крепкую, засохшую грязь вросли обрывки зеленых мундиров, тряпки, сгнившие немецкие сапоги.
Синели лужайки. Теплое дыхание шло от проталин. Солнце пригрело землю. Земля отдавала свое тепло, и озорной весенний ветер окутывал солдат, ласкал их.
Хорошо было. Очень хорошо!
Будто занавес, раздвигался лес. Валились огромные ели и нежно-зеленые кусты, а из-за них появлялись орудия, танки и солдаты — все в зеленых ветвях, словно лесовики. С головы колонны ветер донес едва различимые звуки: «Умпа, умпа, умпа, умпа!» Это через равные промежутки ударял барабан. К нему примкнули голосистые трубы, и все люди, а было их много тысяч, запели. Не петь было нельзя. Песня летела сама, ноги сами шли, людям было легко, и потому они много смеялись и шутили.
Давно не было таким нарядным орудие батареи лейтенанта Шарова: чистое, смазанное, в чехле и в ремнях. Бойцы подобрали на земле вокруг отстрелянные гильзы, вложили их в ящики с ячейками вроде тех, в которых перевозят бутылки.
— Ишь ты, где расписался! — сказал замковый, поворачивая в руке золотисто-матовый снарядный стакан, закоптелый внутри. — Видать, мальчонка писал. Интересно. — И он прочел написанное на снарядной гильзе: «Даю сверх плана на окончательную гибель фашизма! Володя Ратиков».
Несколько рук потянулось к снарядному стакану. Гильзу передали лейтенанту Шарову.
— Ну что ж, — сказал лейтенант, — прав оказался Володя Ратиков. Оно так и вышло: «На окончательную гибель фашизма!» Как по писаному.
…Володя Ратиков начищал зубным порошком бляху на поясе. Мать гладила его новую гимнастерку. Сестренка Маня, которой было три года, когда началась война, а теперь было восемь, вытащила из шкафа мягкие войлочные туфли и положила их перед отцовской кроватью: пусть сразу переобуется, как приедет. Военные сапоги тяжелые.
Этот день был днем отдыха. Володя долго мылся над раковиной в кухне, тер щеткой шершавые пальцы. Володя думал о том, как вернется отец и он расскажет ему, как трудно было работать, о том, что над его станком висит красный флажок, на котором написано: «Токарь-отличник В. М. Ратиков».
Заходящее солнце осветило облака над Москвой и раскрасило их во все цвета радуги. Ночью было светло, как днем. Разноцветные ракеты освещали город. Такого праздника давно не видела Москва. Все люди вышли на улицы, никому в этот день не сиделось дома. В парках и садах мелькали пестрые праздничные платья. Тысячи детей катались по городу на больших военных машинах, размахивая цветными флажками, распевая песни.
Девушки-солдаты в последний раз несли по улицам огромные серебряные аэростаты воздушного заграждения.
Над Кремлем высоко в небо поднялось красное знамя. Его освещали золотые лучи солнца. И
