знамя плыло по небу, переливаясь на свету…
Пришел день парада войскам-победителям.
Володя пришел на Красную площадь со своей сестренкой Маней. Поднимая ее над головой, он чувствовал, как окрепли его руки за годы войны, как из мальчика он превратился в настоящего рабочего.
Володя посадил сестренку на плечи, и Маня восторженно смотрела парад.
Полки проходили перед Мавзолеем, высоко подняв знамена, простреленные пулями врагов, еще носящие запах порохового дыма. Это были знамена славы.
Тут, на этой площади, победив врагов, проходили ратники князя Дмитрия Донского, тут праздновали победу ополченцы Минина и Пожарского, тут проносили знамена славы солдаты Суворова, герои Кутузова. Тут шла теперь славная батарея лейтенанта Шарова.
Возвращаясь с парада, Володя и Маня шли домой по улицам, разукрашенным флагами, словно город сменил одноцветно-серый костюм войны на пестрое праздничное платье.
У обочин тротуаров стоял народ. Люди, которых не могла вместить Красная площадь, приветствовали победителей здесь, на улицах. Матери держали на руках детей, старики снимали шапки и низко кланялись русским воинам, далеко за пределами родной земли пронесшим славу ее.
За мостом, в переулке, стало тише. Дома тут были пониже, но в каждом окне — даже самом малом — стояли цветы, на балконах висели ковры и яркие покрывала.
Дом Ратиковых был в один этаж. И тут Володя увидел огромную пушку. Вместе с тягачом и расчетом она занимала место от ворот его дома до ворот соседнего. И таких пушек стояло в переулке несколько.
— Батарея, смирна-а!
Словно электрический ток побежал по великанам из железа и стали. Задвигались невидимые рычаги, повернулись огромные дула пушек.
Манечка вздрогнула и прижалась к брату.
Бойцы стали навытяжку возле орудий. Лейтенант подошел к Володе, отдал честь и отрапортовал:
— Батарея построилась, чтобы приветствовать Володю Ратикова, пославшего на фронт последний снаряд, которым солдаты добили фашистов. От имени моих бойцов, сержантов и офицеров, — сказал лейтенант, — спасибо тебе, Владимир Матвеевич Ратиков, за твой труд, за твою усталость, за твою любовь к Родине. Дай я поцелую тебя!
Лейтенант Шаров крепко обнял Володю. А Володя смог обнять лейтенанта только одной рукой. Другую не выпускала Маня.
И потом торжественным маршем прошла батарея мимо дома, где жил Володя Ратиков.
В это время к воротам вышел Володин отец. Он только что вернулся домой, снял сапоги, надел комнатные туфли, которые приготовила ему Манечка. Он вышел на улицу с непокрытой головой. На гимнастерке старшины Ратикова были три медали и золотая полоска в память того мгновения, когда он посмотрел смерти в глаза.
Он видел, как торжественным маршем проходила славная батарея мимо его сына.
Старшина Матвей Ратиков кусал ус, и ус этот был соленым от слез.
КОЛЛЕГИ
На рейде южного курортного города, где почти все дома были профсоюзными домами отдыха, стояли вместе «Родина» и «Гарри Стоун». Первый был плавучим сине-белым холодильником. В его трюмах висели туши, покрытые изморозью, и высились пирамиды из ящиков яиц и бочек с маслом.
«Гарри Стоун», хотя и был обычным грузовиком, казался ярче своего соседа. У этого иностранца краски будто соперничали между собой. Мачты и борта, скамейки и спасательные круги — все было пестрым, ярким, разноцветным. И флаг на корме «Гарри Стоуна» был полосатый, как тент, и многозвездным, как платье эстрадной певицы.
Рядом с «Гарри Стоуном» «Родина» терялась, сливаясь с небом и морем.
Команды двух пароходов вместе ходили по городу, щелкали духовыми ружьями в тире, танцевали в баре, а иногда ругались за пивом. Но в общем проводили время дружно, потому что и те и другие были матросами с бугристыми от мозолей руками и лицами, обветренными штормами многих морей и океанов.
В жару, когда на море был полный штиль и на горизонте небо сливалось с водой, в углу бухты на липких камнях моряки загорали. Полосатые тельняшки лежали на скале, а фиолетовые русалки, парусные корабли и пышноголовые пальмы красовались на загорелой груди и на мускулистых руках купающихся…
Сегодня тут, у приморских скал, купались двое. У этих моряков не было татуировок, и это как-то роднило их.
Первым, цепляясь за скользкие камни, выбрался на берег светловолосый моряк. Внешне он был такой русский, что могло показаться странным — он ли это крикнул товарищу по-английски:
— Вылезай, Джон!
Джон ответил по-русски, но с сильным акцентом:
— Чичас, Ванья!
Иностранец подплыл к заливчику в скалах, где ветер чуть-чуть рябил воду, и ухватился за большой зеленый камень. Ваня лежал на животе, свесив вниз руки. Джон потянулся к протянутой руке, но подвела коварная плесень. Руки сорвались, и он полетел вниз.
«Бултых!» — всплеснулась вода, и широкие круги разошлись по зеленоватой поверхности моря.
— Хэлло! — крикнул Ваня, сложив ладони рупором.
Джон не выплывал. Только студенистая медуза появилась на поверхности моря.
— Эй, Джон! Дружище! — крикнул Ваня и, прикрыв ладонью глаза от солнца, посмотрел вниз, в темную глубину. Потом, оттолкнувшись, как пружина, описал в воздухе дугу и прыгнул в воду.
Море кажется темным только сверху, когда смотришь с берега, озаренного ярким солнцем. Так же с освещенной улицы и комната кажется темной. А войдешь в нее — и светло.
Погружаясь в воду, Ваня раскрыл глаза и осмотрелся вокруг. Вот он, Джон, сидит на дне, свесив голову, уткнувшись подбородком в грудь.
Подхватив Джона левой рукой, Ваня сильными взмахами правой руки проплыл камни и вытащил матроса на берег. Теперь только Ваня увидел кровь, сбегавшую медленной струйкой по рыжим волосам и бледному лицу иностранца. Неосторожный пловец был в обмороке.
— Эй, дядя! — услышал Ваня за своей спиной.
Он обернулся. Парнишка лет двенадцати в облепивших его мокрых трусах карабкался на скалу.
— Погодите, дядя, я помогу.
Через минуту мальчик — худой и черный, как индиец, — поднимал и опускал руки Джона. В это время
