– Феллини, Бергман, Кубрик, Шукшин, Тарковский, – перечисляю я, пытаясь припомнить все, что любит моя мать. На самом деле я даже не знаю названия фильмов, которые все эти режиссеры наснимали. Зато я вижу в глазах Жени уважение, и меня несет дальше.
– Музыка? Фьюжн! – со значением говорю я.
– Это группа? – уточняет Женя.
– Это джаз, – говорю я и делаю поистине дирижерский жест, скопированный у папы.
– Бродский, Булгаков, Сартр, Сэлинджер, Достоевский!
Книги этих авторов и вправду есть у нас дома. У нас полкомнаты книгами завалено. Но я их не читаю.
Когда Женя слышит фамилию «Сартр», она радостно подхватывает:
– А, да-да, человек осужден быть свободным! Мне тоже он очень нравится.
Тут я останавливаюсь, не решаясь развивать эту тему дальше. После такого и не скажешь ведь, что моя любимая книга – это все семь томов «Гарри Поттера».
Покончив с анкетой, мы фотографируем меня на цифровой фотоаппарат, и Женя сразу загружает фотографию на сайт.
– Теперь мы официально друзья, – говорит она.
Мы смотрим фотографии на Жениной странице, она рассказывает о своих друзьях, оставшихся в Москве. Я удивляюсь, как у нее выходит так легко говорить с незнакомым ей человеком, – как будто мы давно знакомы, просто долго не виделись и теперь наконец встретились.
Женина мама входит без стука, смотрит, чем мы занимаемся, и говорит, что Женин отец не успеет к ужину и что мы можем идти за стол без него.
Я стараюсь есть молча, но Женина мама оказывается такой же говорливой, как и сама Женя, – ей все интересно, особенно ее интересует, чем занимаются мои родители. Я не могу придумать с ходу ничего правдоподобного, при этом и Женя, и ее мать смотрят на меня с таким искренним интересом и участием, что наврать что-либо тоже как-то некрасиво.
– Они… поэты, – наконец сознаюсь я.
Но такой ответ влечет за собой массу вопросов.
Окончание ужина не приносит облегчения, – потому что за ужином следует чай. Более того, поскольку время уже вечернее, Женина мама везет меня домой на машине. Она замечательно умеет следить за дорогой и расспрашивать одновременно.
– Детям в твоем возрасте не следует ходить по городу одним поздно вечером, – поучительно говорит она.
Я хочу у нее спросить, что же тогда следует делать, когда время – начало одиннадцатого вечера, а тебе звонят знакомые и сообщают, что папа пришел к ним в гости, напился и начал драться, поэтому они его связали, оставили одного в комнате и теперь вежливо просят его забрать. Но я решил промолчать.
Дома мама лежит на кровати навзничь. Я подозреваю, что с тех пор, как я ушел утром в школу, она не вставала.
* * *
Весна в этом году приходит рано. Куда ни посмотри – вокруг коричневая снежная каша, но даже эта каша имеет приятную наружность, когда светит солнце. Женя стоит у пыльной витрины и смотрит на улицу через объектив своего фотоаппарата и через стекло витрины. По проспекту идут люди, в большей массе своей решившие, что, раз весна, пора раздеваться. Один человек идет в пуховой куртке, а другой рядом с ним – в джинсовом пиджаке. Женя тоже замечает это несоответствие и фотографирует их. Садится за столик и начинает говорить. Когда она говорит, я не очень ее слушаю, потому что я смотрю на ее свитер – безо всяких снеговиков, с красивым скандинавским узором. Свитер ей очень идет. И вообще она – красивая.
До меня долетают только отдельные слова: «займемся», «кино».
– Что-что? – переспрашиваю я.
Женя повторяет конец своей последней фразы. Из контекста я делаю вывод о том, что она хочет пойти в кино, когда мы допьем чай.
Женя, как я заметил, вообще любит пить чай. И говорить.
Незаметно для нее я вынимаю из рюкзака кошелек и проверяю его на наличие денег. Я делаю это под столом, скосив глаза вниз. Обнаруживаю там две бумажки по десять рублей и проездной.
– Хмф, – говорю я.
Женя внимательно смотрит на меня, и я понимаю, что сейчас придется что-то врать. Сначала я думаю сказать ей о том, что ничего стоящего в последнее время в прокат не выходит, потому что время сейчас такое, – плохо все с отечественным кино у нас на данный момент. А западное – одна тупость и пошлость. По крайней мере, моя мама ответила бы именно так.
Но так говорить очень глупо. Вместо этого я выдаю пассаж о том, какая редкость для Питера такая солнечная погода, какая случилась сегодня. Вворачиваю, что Жене как фотографу просто грешно такой момент пропускать, и гораздо лучше было бы прогуляться, чем сидеть в темном кинотеатре. В последнее время врать мне приходится все чаще и чаще. Наивная Женя верит мне и радуется, что я такой хороший, хочу показать ей город.
Мы очень славно гуляем, и я уже думаю, что день прошел хорошо. Оба одновременно замечаем, как по всей набережной зажигаются фонари. Это здорово – делить такие моменты с кем-то, хотя это и мелочи.
Рано я радуюсь. Из всех сквериков в центре нас угораздило выбрать именно тот, в котором обнаруживается мой отец. Он сидит на скамейке, нахохлившись, и совершенно ничего не соображает. Потому что пьяный совсем.
– О, Кешш! – говорит папа.
И снова я не успеваю подумать, а уже прохожу мимо, опустив голову. Папа делает попытку встать, но у него не получается. Он что-то говорит нам вслед.
– Это кто? – спрашивает Женя.
Резко пожимаю плечами. Мне жарко, и сердце бьется часто.
– Почему он назвал тебя по имени? – продолжает недоумевать Женя.
– Обознался, – бормочу я и фальшивым голосом начинаю бодро рассказывать о нашей классной руководительнице, о том, что мы зовем ее Любочкой, и не слушаю сам себя, пока говорю.
Дома я застаю Ларису Дмитриевну в коридоре в тот момент, когда она пытается сесть на корточки перед дверью в комнату Эдика. В руках у нее ящичек с рассадой. Она оставляет ящичек возле двери, выпрямляется и с царственным видом проплывает на кухню. От удивления я иду за ней.
– Да, – говорит Лариса Дмитриевна так, как будто это все объясняет.
Я не понимаю.
– А Эдик-то наш! – поясняет она.
И смотрит на меня со значением. Мол, ну ты, Кеша, в курсе. А я не в курсе, поэтому так и стою, уставившись на нее. Эдика она обычно ругает на чем свет стоит. Заочно, потому что их обоюдная нелюбовь так велика, что они стараются не сталкиваться и даже на кухню ходят по очереди.
– Молодец наш Эдик, – говорит Лариса Дмитриевна. – Нашел себе хорошее и полезное дело.
Оказывается, накануне вечером Лариса Дмитриевна, пребывая в плохом расположении духа, выловила Эдика в коридоре, перерезала пути к отступлению, после чего долго и грозно вопрошала, чем именно он занимается. Застигнутый врасплох и не целиком еще отошедший от трипа Эдик с перепугу выдавил честное: «Выращиваю…»
На то, чтобы уточнить, что именно он выращивает, сил у Эдика уже не оставалось, поэтому Лариса Дмитриевна сделала не вполне верный вывод о том, что Эдик заинтересовался таким хорошим и полезным делом, как садоводство. Подобно нашей классной руководительнице, живя в своем, лучшем мире, где все друг другу помогают и переживают друг за друга, Лариса Дмитриевна приняла решение всячески поддерживать Эдиково здоровое начинание, надавала ему кучу полезных советов и даже обещала взять его весной на дачу, оставшуюся от покойного мужа-профессора.
– А что это у тебя в пакете? Пирожки? – с интересом спрашивает Лариса Дмитриевна.
Мне приходится признаться, что да, пирожки. Действительно, два пирожка – маме и мне.
– С творогом! Вкусные, – резюмирует Лариса Дмитриевна, откусывая половину первого пирожка.
Я вздыхаю и протягиваю ей второй.
* * *
Я стою в маленькой каморке, гордо именуемой офисом. За столом сидит толстый дядька, который всем своим видом показывает, что он хозяин этого офиса. У него есть стакан с ручками и карандашами, пепельница, папка с бумагами и мобильник. Все это разложено на столе по прямой линии в порядке уменьшения. Больше ничего на столе нет.
– А лет-то тебе сколько? – спрашивает он.
Я совсем уже заврался. Теперь вот я вру, что чуть ли не на днях четырнадцать будет.
Он кивает и продолжает делать вид, что он очень крупный начальник. Снова кивает и говорит, что я могу приступить с сегодняшнего дня. Я выхожу на улицу в костюме большой желтой курицы в красном фартуке. Мои глаза смотрят на мир через приоткрытый куриный клюв, а руки торчат из дырок в желтом курином животе. Вид у меня просто зверский. Я – страшилище, которое держит в руках пачку листовок с надписью: «Ресторан „Цыпа-Цыпа“». Светит солнце.
* * *
– Ты сегодня вообще вставала? – спрашиваю я.
Мама внимательно изучает трещины на потолке и слегка качает головой. Она расстроена, и я расстроен оттого, что расстроена она. Я кусаю нижнюю губу и думаю, что сказать.
– Был у меня одноклассник, – неожиданно произносит она. – Паша. Павел Владимирович. Так меня любил, не за стихи, – просто. Искал меня потом, уже когда ты родился. Замуж звал. Почему все так жестоко? – спрашивает она, глядя мне в глаза.
