– Тогда не получишь конфету! Споешь – получишь! Выбирай! – закончила Ляпкина.
– Ладно! – сказал Ляпкин Маленький, глядя на конфету.
– Ну, ты моя прелесть, Лялечка! Тютютенька ты моя! Ты не знаешь, Юрочка, как мы поем! Ну, Ляля!
Ляпкина взяла гитару, откинувшись на подушках, и нежно перебрала струны. Ляпкин Маленький встал, заложил за спину руки и, посмотрев на меня с победным выражением, начал с места в карьер:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья-а-а!
Ляпкин Маленький сделал паузу, с шумом втянув воздух, потом заорал:
Заплачет маменька моя-а-а!
Отец найдет себе другова-а-а!
А мама Лялю никогда-а-а!
– Ах, ты моя прелесть, Лялечка! – воскликнула Ляпкина. – Вот тебе конфета! Ты видишь, Юрочка, как мы поем?
Я кивнул.
«Хорошая она, добрая! – подумал я. – Она мне потом даст много фантиков! Это она сейчас из-за Ляльки не дает, боится, что он съест все конфеты...»
– Ну, я пойду, – сказал я.
– Куда же ты, ангел? – спросила Ляпкина.
– Так, – сказал я, а сам решил пойти к Усам...
Человека, к которому я захожу в этой главе, все в квартире звали Усы. Фамилию его я не помню. Я и его-то не очень хорошо помню. Когда я вспоминаю этого человека, я вижу туман времени и в этом тумане большие, добрые усы. Что они добрые, я помню точно.
Лучше всех об этом человеке сказала Гизи. Тут я немного забегаю вперед. Потому что она это немного позже сказала. Но это не важно. Важно, как она это сказала. Гизи сказала об Усах по-немецки: «Er hat ein Eichhornchen geschnupft». (Это значит: «Он белочку нюхал».) Это такая поговорка, такое присловье. Его всегда говорят немцы о человеке, у которого очень пушистые усы. И тут есть один секрет, который немцы раскрыли: если усатый человек понюхает белочку, его усы сразу станут чрезвычайно пушистыми. Ведь белочка очень пушистая, вспомните ее хвост! Белочка и передает человеку свою пушистость. Как это получается, я не знаю. Это уж тайна природы, которую сумели раскрыть немцы. Попробуйте понюхать белочку, и вы сами в этом убедитесь. Если, конечно, у вас есть усы.
Гизи знала много народных немецких выражений и всегда ими меня удивляла. Потому что они очень интересно звучат, особенно в нашей русской жизни. Конечно, многие поговорки и пословицы у разных народов схожи, а многие даже одинаковы, но есть поговорки оригинальные, присущие только одному какому-нибудь народу. Вот эти поговорки и представляют ценность. Их даже можно коллекционировать. Правда, некоторые из них непереводимы. Но те, которые переводимы, могут очень обогатить вашу речь. Ведь здорово Гизи сказала об усах, правда? О, она еще не то знает, вот вы увидите! Но сейчас я не об этом...
Сейчас я стою в коридоре и стучу к Усам.
– Да! – раздается из-за двери.
– Ой! – Я открыл дверь и испугался.
Усы сидел на кровати лохматый, с заспанным видом. И усы у него какие-то заспанные.
– Заходи, милый, заходи! – кивает Усы.
Я осторожно вхожу, неся на голове свои яблоки.
– Я думал, вас дома нет... я на всякий случай постучал... а вы дома...
– Всю ночь работал, – говорит Усы. – Сейчас опять пойду. Заходи, милый Юра!
– Спасибо. Я на минутку... А где ваша собака?
– С Фатимой гуляет. Что у тебя на голове? Никак, яблоки?
– Я продаю. Вот, купите!
– Торгуешь? Как нэпман?
– Да нет, я так!
– Знаю, знаю! Ты большевик!
– Большевик... Я на фантики продаю! И фантик сам могу дать, если у вас нет: вот, берите и покупайте...
– Ого! Ну что ж, большевики тоже должны учиться торговать, правда?
– Правда...
– Ставь лоток на стол, милый Юра.
Я ставлю.
– А у вас тоже наган есть, как у отца?
– А как же? – Он достал из-под подушки наган.
– А зачем вы его под подушкой прячете?
– Привычка! Давай чай пить?
– Я пил...
– Садись, милый! Садись! – Он пододвигает мне стул, наливает чаю в стакан, пододвигает конфеты.
– Сколько у вас фантиков! – киваю я на конфеты.
– Фантики есть! Можешь снять обертки!
– Мне немножко...
– Бери, бери. – Усы начинает разворачивать конфеты, откладывая передо мной фантики. – Почем ты яблоки-то продаешь?
– Три фантика – яблоко!
– Это слишком дешево, милый Юра! Давай сюда одно яблоко и бери все фантики!
Передо мной быстро растет гора фантиков. «Вот здорово! – думаю я. – Вовка-то удивится! Сразу столько фантиков! Другие годами копят!»
Открывается дверь, и в комнату влетает Дик. Он снизу серый, а сверху черный. И уши торчат. Дик сразу кидается ко мне и лижет меня. Нос у него холодный и мокрый, как ледышка.
– Дик! Сидеть! – приказывает Усы.
И Дик садится, склонив голову набок.
Фатима стоит в дверях. Это жена нашего дворника Ахмета. Она иногда гуляет с Диком, когда Усам некогда. И готовит – ему и Дику. Потому что Усы холостяк.
– Веселая Дик! Так бегала, так бегала! – смеется Фатима.
Она всегда смеется.
– Садись с нами, Фатима! – говорит Усы.
– Время нет! А ты хорошо спала? – смеется Фатима.
– Отменно! – говорит Усы.
– Обедала?
– Обедать буду потом.
– Ну ладна! Моя пошла двор подметать!
– А Князь как же? – Это Усы так ее мужа зовет, Ахмета.
– Князь пошла на базар! – смеется Фатима. – Тибе что нужно?
– Ничего, спасибо, Фатима!
И Фатима уходит, тихо прикрыв за собой дверь.
– А Дик будет конфеты есть? – спрашиваю я.
– Будет... Дик, ап! – коротко говорит Усы, бросая вверх конфету.
Дик хватает ее, громко клацнув челюстями. Зубы у Дика огромные, как у крокодила. И конфету он проглатывает сразу, на лету. Как фокусник.
– А яблоки?
– И яблоки будет! Породистые собаки очень любят яблоки. И виноград.
Усы берет яблоко. Дик смотрит на хозяина, поводя ушами, напряженно переступая передними лапами.
– Гав! – Это он требует яблоко.
– Дайте я брошу!
– Пожалуйста, милый Юра! Бросай вверх!
Я бросаю, волнуясь, и яблоко летит немного в сторону. Но Дик подпрыгивает и хватает его: два удара челюстями – и яблока нет! Здорово!
– А если б он родился человеком? – спрашиваю я.
– Было бы прекрасно! – говорит Усы. – Тогда бы он мог говорить.
– Как – говорить?
– Как мы с тобой, милый Юра.
– А если б собакой?
– Он и есть собака! Говорить не может. Хотя сказать у него есть что.
Дик смотрит на нас внимательно. Как будто у него действительно есть что сказать.
– А что у него есть сказать?
– Мало ли что! У него и своих историй много. Собачьих. И моих он знает достаточно.
– Каких – ваших?
– Разных! Я люблю с ним поговорить, – улыбается Усы. – С ним хорошо говорить.
– Почему хорошо?
– Потому что мне ответов не нужно. Придешь иногда с работы, говоришь с ним, говоришь... а он слушает. И никаких ответов не нужно!
– А мне хочется ответов! – говорю я. – Собачьих!
– Ну что ж! – разводит руками Усы. – Тебе хочется, а мне нет! Мне с ним и так хорошо.
– А если б вы хотели собачьих ответов?
– Тогда б я, наверно, моложе был...
– А сейчас вы не моложе и все знаете?
– Все не все, а кое-что знаю, милый Юра...
Так мы сидим и беседуем. А Дик нас слушает. У Усов в комнате хорошо – мало вещей. Только железная кровать, подстилка для Дика, да стол, да два стула. Есть где разыграться, не то что у Ляпкиных. Комната-то большая! И картин совсем нет – только Ленина портрет над столом да фотография Усов в форме, с погонами. Это когда Усы в царской армии служил. Ну, а в семнадцатом году он погоны снял, потому что пришла Революция. Революция всегда снимает старые погоны...
Мы сидим и беседуем, прихлебывая чай. Все москвичи любят беседовать, прихлебывая чай. Я ведь тоже москвич! И Усы москвич! А потом я ухожу, потому что Усам надо на работу. В Наркоминдел.
Я ухожу с полными карманами конфет и фантиков. Теперь я обеспечен фантиками на целый год. Конфетами-то я не обеспечен, потому что я их съем! А фантики я же не съем! Я в них буду с Вовкой играть. И с Ляпкиным. Вот такие дела. И я иду к Вовке.
Когда я вхожу, Вовкин отец сидит на столе и чертит мелком по сукну. Вы не удивляйтесь, что он сидит на столе, – портные всегда сидят на столе, поджав ноги, так им удобнее шить. Вовкин отец замечательный портной, он особый портной: он шьет только для мужчин и только для наркоминдельцев. Он, конечно, может и еще кому-нибудь сшить, но это уже особый случай, «по блату», как говорит Вовка. «По блату» значит «по знакомству», если ему кто-нибудь очень понравится или если этот «кто-нибудь» его друг, ну, допустим, друг детства, – как же ему не сшить? Таким он и шьет по блату. А вообще он шьет только наркоминдельцам, мужчинам. Никакой женщине или девчонке он никогда шить не будет, даже по блату! Лучше его и не просите! Ляпкина вон попросила его как-то на кухне сшить ей платье. «Ну что вам стоит, – сказала она, – в виде исключения?» Так знаете, что Зусман ей ответил? Он ей ответил: «Что вы, мадам! Разве это возможно?» Он это ей так сказал, что она сразу отстала. «Лучше я корове седло сошью! – тихо бормотал он про себя, возвращаясь по коридору в комнату. – Нет уж, простите! Простите, мадам!» – и качал головой. Зусман любил бормотать про себя, «ворчать», как говорила Жарикова. Он бормотал, думая, что его никто не слышит, но я случайно услышал, потому что шел сзади по коридору.
