С ними и будешь разговаривать. Завтра вызову Лиду.
Лида приехала на другой день. Она была сердитая. На отца даже не поглядела.
Вечером собрались за столом. Женщины уселись на дубовой лавке с одной стороны, отец — с другой.
Шурка узнала все. Этот дяденька — действительно ее отец. Но когда-то давно, когда Шурка еще не умела ходить, он бросил всех и уехал в город. Маме с бабушкой было очень трудно. Бабушка не работала. Но разве могла мама одна прокормить такую ораву?
— Прокормила, с трудом, правда, — вздохнула мама. — Даже в институт определила старшую. — И повторила сказанное в первый вечер: — Мне ты не нужен.
— Кто не ошибается в жизни? — виновато сказал отец.
— Все мы ошибаемся. — Мама развела руками. — Но есть ошибки, какие можно простить, а какие не простишь, если сердце не свелит.
Мамино сердце не велело прощать, но… она же не одна, решать эту трудную задачу должны ребята — так, она зовет своих девчонок, когда разговаривает сразу со всеми.
— Так вот, ребята, — обратилась она к девчонкам. — Мое решение вы знаете. Скажите, вам нужен отец?
— Конечно, мужчина в доме нужен, — вмешалась бабушка. — Вон погреб опять заваливается.
Вот тогда Шура и узнала, что есть дела женские, а есть мужские — что когда делать трудное.
Лида перебила бабушку:
— К мужским делам мы уже привыкли. Обойдемся.
— Ты как думаешь, Ната?
— Маленькие были не нужны, а теперь мы выросли, — сказала Натка словами бабушки.
Шурку можно было и не спрашивать. Что она понимает в жизни. Она-то еще не выросла. Но Шурка тоже хотела быть взрослой и потому по-настоящему серьезно сказала:
— А я сама кукле ногу приделала.
Отец ушел. И больше в Кочках не появлялся.
— Ребята! Просыпайтесь!
Бабушка стояла под стогом сена и длинной хворостиной стегала спрятавшихся под одеяло внучек. Натка всхрапывала, будто и в самом деле спит.
— Вставайте! Пока холодок, все вместе пройдемся по картошке. Днем поспите.
Вставать не хотелось. По холодку-то как раз и спать.
— Сейчас, негодницы, воды плесну на вас! — бабушка угрожающе загремела ведром.
Шурка прыснула со смеху: ведро-то, что под стогом, пустое.
Поднялись. Натка съехала со стога вниз, Шурка следом — босыми ногами прямо в холодную от росы лебеду. Мать уже копалась на огороде, окучивала картошку.
Не хотелось Натке вставать, но вот вдохнула утренний воздух и ощутила, как охватывает ее знакомое чувство необъяснимой радости, какое давно не приходило к ней в городе.
Сладкий в деревне утренний воздух. Не вдыхать его, а пить хочется, пить без роздыха и бесконечно. С ним прибывает не только радость, но и бодрая сила. Оттого и работается по утрам охотно.
Мать идет впереди, тюкает мотыгой по черным высохшим комьям чернозема. Под мотыгой вспухают серые облачка пыли. Мать изредка разгибает спину и глядит то на часы, то на горизонт, из-за которого вот-вот поднимется солнце.
Солнце выглянуло. Качнулся застоявшийся воздух, и сразу запахло степью. Запахло полынью, хлебами. Легкий ветерок принес медовые запахи, которые всю ночь таились в красных головках татарника.
Мать положила на плечо мотыгу.
— Надо собираться. — И вздохнула. — И дома, кричи, надо остаться, и на сенокос надо. Перестоит трава, никчемушняя будет.
— Я пойду за тебя поработаю, — предложила Натка.
— Справишься ли? — засомневалась мать.
— Я же в прошлом году на граблях работала.
— На граблях у нас, поди, есть кому работать. А вот скирды вершить некому.
— Вершить не умею, — согласилась Натка.
— Ладно, я к бригадиру сбегаю, посоветуюсь.
— Я тоже с тобой поеду, — заявила Шура.
— Мама пустит — поедешь.
Мама вернулась от бригадира.
— Сумеешь кашеварить? — спросила.
— Сумею, — сказала Натка. — Я варила обеды, когда мы классом ездили за Волгу.
— Ну вот и поезжай. «Беларусь» с прицепом идет, от кузницы…
— Шурку можно взять с собой?
— Отчего ж нельзя. Можно. Помогать будет. Дровишек поднести, воды.
Шурка так и подпрыгнула от радости.
— У-р-ра! Я еду на сенокос! — закричала она.
— Не ломай картошку, сенокосница, — сказала бабушка.
Шурка, перепрыгивая через ряды окученной картошки, побежала домой. В хозяйственную сумку сложила маски, ласты, взяла ружье. Там в займище много озер, и можно будет охотиться.
Мать наказывала:
— С огнем осторожнее. Каждый раз заливайте. Пожару не наделайте.
— Не наделаем, — пообещали дочери.
Ната осмотрела ружье, поправила канатик, присела на низкий, но обрывистый берег, стала смотреть на озерную гладь воды, на заросли чакана, в котором должны быть сазаны. Сазаны не сазаны, а какая-то рыба там ходила, качала чакан.
Над озером с клокочущим верещанием летал орел. Небесный охотник тоже следил за добычей. Вот он перестал верещать, спикировал к воде, вытянул косматые ноги, выгнул крылья и, погрузив на миг лапы в воду, поднялся. В когтях, сверкая на солнце серебристой чешуей, трепыхнулась крупная красноперка.
Трудно удержать рыбу даже такому когтистому рыболову. Едва поднялся над водой, и красноперка шлепнулась в воду. Орел снова заверещал, теперь тоскливо и сердито.
— Подай трубку, — опустившись в воду, попросила Натка.
Шура подала алюминиевую трубку с длинным, но легким наставком. Это Сергей придумал наставить трубку, чтобы можно было глубже опускаться под воду. В который раз Шура спросила:
— Как ты не боишься?
— Когда первый раз поплыла под водой, то чуть не захлебнулась. Надо привыкнуть, чтобы дышать только ртом. А я дыхнула носом и выронила трубку.
Пернатый рыбак поймал и снова упустил красноперку.
— Молодой, — определила Шура. — Не научился еще.
Ната приказала сестре:
— Пока я буду охотиться, ты тренируйся дышать.
— Без маски?
— В маске.
— Она больно лоб давит.
— Привыкай.
Шура сидит, опустив ноги в воду. Она внимательно смотрит на трубку, которая медленно движется вдоль берега.
За спиной у Шурки трещат работающие травокоски, гудят тракторы. Гул моторов отдается легкой дрожью в прибрежной воде. Вода то стоит тихо и кажется зеркалом, то вдруг задрожит, будто ее разбирает беззвучный смех.
На соседнем озере людей нет. Туда перелетели дикие утки. Они то изредка спокойно крякают, переговариваются, то вдруг зашумят крыльями по воде, заорут. Что-то делят.
В двух метрах от берега около густой куги дерутся клешнятые раки. Медленно ползут они друг к другу, водят длинными усами, сходятся и с удивительной, проворностью выбрасывают свои клешни вперед. В этот миг они напоминают боксеров, каких Шурка недавно видела в кино. Будто обессилевшие боксеры, они сцепились клешнями, похожими на перчатки, и, медленно, напирая друг на друга, никак не могут разойтись. У боксеров, что в кино, — судья. Он
