широкий, прямой, с твёрдыми, бесстрашными глазами. Он смотрит туда, откуда дует ледяной ветер и гонит белые плавучие айсберги, где во мгле и туманах лежит таинственная Антарктида…
Алёша повернулся к карте и, разглядывая в самом низу её белый кружок, изрезанный заливчиками и бухточками, стал гадать, куда пристанет дизель-электроход и где будет зимовка.
За этим делом и застал его отец:
— Ты что ищешь?
Алёша вздрогнул, точно его застали на месте преступления.
— Да вот ищу, куда он пристанет, — наконец сказал он и покраснел.
— Не туда залез. Вот здесь, в районе Земли Королевы Мэри. Видишь? — Палец отца пополз по зубчатому краю белого пятна, и остановился у небольшой бухточки. — А чего это тебя вдруг заинтересовало? — спросил отец, вытаскивая из кармана трубку, — И вообще, при чём тут Антарктида?
Алёша покусал губы, моргнул ресницами:
— Там уголь под землёй горит и делаются озёра.
Отец ударил трубкой по ладони и рассмеялся:
— Да это только предположение, так сказать — гипотеза… А вообще это материчок, я тебе скажу! Да… Ты, я вижу, кое-что уже знаешь…
И отец рассказал ему про шельфовые льды, которые медленно сползают в океан и превращаются в гигантские айсберги, и про снежные бури, и горные хребты Антарктиды…
Отец говорил долго, увлечённо и так подробно, словно перед ним был не девятилетний, сын, а студенческая аудитория, но потом вдруг замолчал, чужими глазами посмотрел на Алёшу и быстро заходил по кабинету, задел ногой за край ковра, сбил его, но поправлять не стал.
— Ну, папка, ну чего ты…
— Хоть бы ты подрос скорее, что ли… А то и поговорить в трёх комнатах не с кем.
Отец тяжело вздохнул.
К вечеру вернулась мама. Глаза её возбуждённо блестели. Губы улыбались. Шляпка лихо сбита набок. Мама быстро сняла в передней шляпку, пальто и, поправив у зеркала волосы, весело влетела в столовую с большой кожаной сумкой.
На стол посыпались кульки с конфетами, вафлями, коробочка с вяземскими пряниками — отец очень любил пить с ними чай. А Алёша получил в подарок бычка, белого, с чёрными пятнами на лбу. Бычок был особенный: стоило его поставить на наклонную дощечку, как он, переступая по очереди всеми ногами, медленно сходил на стол. Говоря честно, купи ему мама этого бычка года четыре назад, Алёша визжал бы от восторга, а сейчас уже не то… Но не будешь же маму обижать и недовольно кривить губы! Алёша заставил бычка столько раз проделать дорогу по дощечке, что отец отобрал его и, благодушно прихлёбывая чай с пряниками, сказал, что бычок устал и ему нужно дать отдых.
Чай они пили весело и шумно.
Мама носилась по комнатам, лёгкая и быстрая, и уже не хлопала дверями, не гремела стульями. Всё в их квартире стало как и раньше, до того неприятного спора, — уютно, мирно, светло.
Мама перестала читать на тахте толстые книги с жёлтыми страницами, пахнущими пылью и мышами, перестала, как капитан с корабельного мостика, отдавать приказания Надьке и вела себя, как рядовой матрос, и как-то раз даже крутила в мясорубке мясо. Она вылетала во двор за Алёшей, и он уже не въезжал в подъезд на подошвах сандалий: он охотно откликался и бежал домой.
Просто непонятно, что стало с мамой после того вечера. Наверно, она всё-таки поняла, что отца нужно отпустить в Антарктиду. Поняла, и ей самой от этого стало так радостно…
Шли дни. Алёша не тратил даром времени и деятельно готовился к экспедиции. Он тайком от матери начал обливаться в ванной холодной водой. Ежедневно обеими руками, сопя и краснея, выжимал пылесос и десять раз подтягивался на двери. Он даже сдружился с дворовым псом Мишкой, которого раньше боялся, — собака могла пригодиться.
Игорь и Серёжка, которые предали его тогда в дождь, больше не интересовали Алёшу. Какими ничтожными показались все их забавы и проделки по сравнению с тем огромным и таинственным, что надвигалось на Алёшу!
И вот однажды отец вернулся с работы позднее, чем обычно. Алёша смотрел на него и не узнавал. Утром ещё шутил, смеялся, а теперь как-то сразу потемнел, осунулся. Глаза погасли, плечи чуть-чуть ссутулились. И ступал он по ковру как-то приглушённо, неуверенно, словно был не у себя дома. Не говоря ни слова, он разделся и ушёл к себе в кабинет.
Алёша подошёл на цыпочках к двери кабинета и глянул в глазок замочной скважины.
Отец лежал на диване, заложив за голову большие руки с вспухшими венами, смотрел в потолок и, сжимая в зубах трубку, курил. Густой синий дым иногда закрывал лицо, отец не разгонял его, и дым медленно оседал на диван, на пол. Отец смотрел в одну точку, затягивался, выпускал дым…
Алёша осторожно толкнул дверь, вошёл, остановился у дивана:
— Ну что ты, папа?
— А… это ты, Алёша… — Отец слегка отвернулся и стал смотреть уже не на потолок, а на стену, обвешанную, картами. Лицо какое-то пятнистое, щёки запали.
Холодок смутной догадки пробежал по Алёшиной спине. Он стоял у дивана и неподвижно смотрел на отца.
В кабинете стало как-то тесно, письменный стол и шкафы увеличились в размерах, а стены и потолок сдвинулись. За пеленой дыма расплывались корешки книг и карты. Дым начинал окутывать Алёшу. Его голова слегка закружилась.
— Не поедешь? — тихо спросил он.
— Не поеду…
В кабинете стало так тихо, что еле слышное металлическое тиканье маленьких часов на отцовской руке вдруг заполнило весь кабинет.
— А твоя Антарктида?.. Ты ведь так хотел…
— Хотел, — произнёс отец и рукой стал разгонять перед собой дым. — Мало ли чего человек хочет…
Отец устало сел, поднёс ладонь к голове сына, чтоб погладить его. Но рука так и не коснулась волос: Алёша отпрянул, выскочил из кабинета и, задыхаясь от подступающих слёз, бросился на улицу. Он больше не мог оставаться дома. Он не хотел видеть отца, не мог простить ему малодушия. Он, Алёша, своей жизни не пожалел бы, хоть сейчас уехал бы, только скажи… Эх, папа!
