быть красивым. Во всяком случае, я не думаю, что шрамы на лице могут украсить того, кто от природы некрасив.
— Да, конечно. Но я не знаю, как бы я тебя любил без этих надрезов...
— Это потому, что я твоя мама, малыш, а каждый ребенок почти всегда считает свою маму красивой.
— Зачем ты так говоришь? Ведь ты же самая красивая из всех мам!
— Ну перестань, Айао, никогда больше не говори так.
— Но это правда, мама!
— Просто тебе так кажется, потому что ни у кого из здешних женщин нет такой татуировки, как у меня.
— Вот видишь, нужно стать такой, как ты, чтобы быть красивой, — торжествующе заметил Айао.
— Ну нет, мой умник. Я счастлива, что никому из детей Кнланко не пришлось перенести столько страданий из-за этой операции. Мне довелось видеть у себя в деревне, как девочек и мальчиков твоего возраста подвергали страшным мукам, следуя родовым обычаям. Не представляю, что бы я сделала на месте тех, кто не хотел безропотно подставлять свое лицо под острие бритвы...
— Разве тебе не нравится твое лицо? — спросил Айао.
— Не знаю, но если бы меня тогда спросили, я, конечно, никогда не согласилась бы на такие страдания. Да и вообще я против этого украшения... А теперь иди поешь. Потом можешь поиграть с братьями и сестрами.
— Старшие не хотят водиться со мной.
— Тогда поиграй с такими же, как ты.
— Да, но большие всегда лезут к нам, когда...
— Я не люблю грубостей! Когда ты так начинаешь говорить, мне не хочется тебя слушать, понял?
— Они все злюки, эти большие ребята, особенно Бурайма.
— Он тебе ничего не сделал плохого. К тому же ты сам часто надоедаешь им, и они сердятся.
— Только что, когда я возвращался от нам Сикиди, Бурайма сильно стукнул меня по голове, хотя я не сказал ничего плохого и ничего ему не сделал.
— Он дал тебе просто подзатыльник, ради шутки.
— Нет, наа. Бурайма, когда увидел меня, сжал свой огромный кулак и, как только я подошел к нему, стукнул меня по голове.
— И ты не заплакал, Малышка? Право же, ты становишься настоящим мужчиной, — шутливо сказала мать.
— Почему ты мне не веришь, наа? Честное слово, Бурайма меня ударил! Он меня всегда бьет. К тому же он запретил мне кричать и плакать. Бурайма сказал, что, если отец услышит, он меня строго накажет.
— Странно! Мы, конечно, искали тебя везде, пока ты был с нам Сикиди, но все же Бурайма не должен тебя наказывать вместо меня или отца, — сказала она, едва скрывая раздражение.
— Посмотри мою голову. Бурайма так сильно ударил меня, что вскочила шишка.
Селики, пощупав голову мальчика, убедилась, что Айао говорил правду. Она очень рассердилась, но все же сумела сдержаться и, не подав виду, успокоила сына, сказав, что это пустяк.
— Пойди поешь, и все пройдет. Вымой руки и беги, а то братья и сестры заждались тебя.
Мальчик стрелой промчался по двору, и, глядя на него, казалось, что на бегу он преодолевает тысячу препятствий. Руки и ноги у него работали, точно машина. Худые и длинные, они то сжимались, то разжимались, как пружины. Малышка мчался, выставив грудь вперед, и из-под ног его вырывались целые тучи пыли. Не выходя из своих хижин, нам Алайя и Киланко наблюдали сквозь жалюзи за мальчиком, восхищаясь его движениями, ловкими, стремительными и свободными.
Братья и сестры уже ждали Айао, явно недовольные его опозданием. Не считая трехмесячного Мумуни́, Айао был самым младшим в семье, и ему прощались многие капризы.
Но с тех пор как отец настоял на том, чтобы старшие приняли его в свое общество, независимый нрав Айао перестал им нравиться. Даже Сита, которая очень его любила и баловала, считала, что он слишком своеволен. Айао уселся, согнув ноги в коленях, на полу среди детей.
Он заглянул в миски с соусом из крабов и копченой рыбы. У него потекли слюнки, и он медленным взглядом обвел остальные блюда. Айао увидел большую плошку с тестом из муки маниоки [6], рядом с ней блюдо из проса, глубокую тарелку с растертым ямсом [7], который едят с соусом из агути [8] или креветок. Все соусы были густые, наперченные, аппетитно пахнущие... Дети то и дело отщипывали тесто и прежде чем отправить его в рот, обмакивали в соус из крабов и копченой рыбы. Тот, кто был похитрее, успевал незаметно подцепить комочком теста небольшой кусочек мяса. Мяса было не так-то уж много, и его приходилось делить между всеми. Каждый раз, когда таким образом из глиняной миски исчезали кусочки мяса, рыбы или креветки, раздавался чей-нибудь голос, чаще всего Бураймы:
— Кто схватил кусок?
— Не я! Не я! И не я! Не я! Не я! — отвечал каждый из ребят.
— Значит, это я! Хорошо! Перестаньте жевать! Ни до чего не дотрагивайтесь и откройте рты!
Все послушно выполняли его приказание, и Бурайма по очереди заглядывал каждому чуть ли не в самую глотку. Им нечего было беспокоиться, тем более что плутишка, стянувший мясо, обычно успевал уже его проглотить.
На этот раз произошло то же самое. Бурайма, любитель досаждать всем своими придирками, понял, что младшие ребята, которые осмеливались иногда не подчиняться ему, семнадцатилетнему брату, перехитрили его, и он оказался в смешном положении. Разозлившись, Бурайма стал угрожать, что сам съест все мясо, рыбу и весь соус. Послышались возмущенные возгласы, кое-кто заплакал.
— Я сейчас пожалуюсь наа, — сказала Сита.
— Ты же знаешь, что отец запретил выходить во время обеда! — заметил Бурайма.
— Если ты съешь все мясо и креветки, я расскажу в школе твоим товарищам, что ты совсем не такой хороший, каким кажешься, — сказала Фива.
— А я скажу, что ты врун, — добавила Ньеко.
— Ия пожалуюсь на тебя, — вставил Айао.
— Можете жаловаться сколько хотите и маме и бабушке! — вызывающе ответил Бурайма.
— А я уже рассказал наа, как ты со мной поступил, — заметил Айао.
— Замолчите и ешьте, а то я один съем все! — проворчал Бурайма.
Все замолчали, и руки снова заработали, доставая из плошек еду. Когда же наступил момент дележа мяса и рыбы, малыши приуныли: им
