потом травматология; и после этого они уже не расставались. А я вдруг представила себе, как вот эта Таня Рождественская думала: «Господи, Матерьялов… какой ужас!»…
А потом я уже перестала их слушать. Макс сидел не с телефоном, а с куском скульптурного пластилина, серого, твёрдого — и мял его, но как только что-то начинало выходить — опять сминал в комок. Хорошо, когда можно смотреть не на лицо, а на руки. Вроде как мне просто интересно, что он там делает. Какие-то огромные руки, как у лесоруба… в период линьки…
Я даже не знаю, талантливый он или нет. Я же ничего не видела. А ведь это важно, да? Очень. Вдруг он бездарность… нет, не может быть. Поступит или не поступит он в Питер?
Ведь может же такое быть, что поступит? А?…
Черепаха
Под мостом сидеть хорошо. Рома сюда приходил один, как будто прятался ото всех, просто сидел и ни о чем не думал. Он хорошо научился это делать в детстве, ещё до школы. Тогда он рисовал и пел, проваливался в это рисование и вообще не замечал никого вокруг. Потом рисование кончилось — стало неинтересно. И слуха, как оказалось, никакого нет. И голоса. А в детстве пел очень чисто — по крайней мере, так мама говорит. Жалко, никто не догадался записать, только рисунки остались. Ничего в них такого нет — просто удивительно, как он это всё мог придумывать тогда, а сейчас ничего не может. Наверное, сейчас всё время себя оцениваешь и видишь — никакой ты не художник. А в детстве было всё равно — просто рисовал, и всё.
Тут, под мостом, как будто можно было вернуться в то детское рисование, но уже без рисунков — просто уплывать головой.
Рядом, по дорожке, иногда проходят люди, смотрят вперёд, или себе под ноги, или на реку. А Рома сидит высоко, под самым полотном дороги, и его никто не замечает. Машины у него над головой на мосту громыхают, но всё равно тут — удивительная тишина. По реке плывёт пластиковая бутылка, ударяется о другую опору моста, притормаживает, кружит — но всё же потом плывёт дальше, дальше, к мерцающему отражению колокольни.
Он достал телефон, щёлкнул несколько кадров. Река. Красиво.
А, всё-таки пришёл и этот. Единственный человек, который тоже почему-то любит это место: хромой художник. Он останавливается внизу, у самой реки, поэтому не мешает. Не спеша раскладывает маленький стульчик и мольберт. Краски, кисточки — всё медленно, спешить некуда. И потом начинает рисовать, каждый раз — одно и то же. Опоры моста, блики на реке. Старая ива мочит в воде тонкие ветви.
В этом есть какая-то тайна. Зачем всё время повторять этот рисунок?
Художник останавливается, идёт к воде. Вытряхивает из кармана траву и листья, смотрит, как они плывут по воде. Тоже тайна — зачем? Потом, приволакивая больную ногу, возвращается на складной стульчик и продолжает свою работу.
…Рома сверху, из-под моста, смотрит на художника, тот — на реку. Время застывает. Почему-то здесь никогда не бывает скучно. Хотя, казалось бы, ничего нового не происходит.
Наконец художник откладывает кисточки. Открывает рюкзак. Достает термос и бутерброды. И вдруг оборачивается:
— Будешь?
…Рома отрицательно мотает головой. Как неприятно: думал, его никто не видит! Будто застали, уличили в чем-то неприличном. Как вот теперь тут сидеть, когда знаешь, что за тобой следят. Спиной он видит, что ли?
Вдруг налетел ветер, опрокинул мольберт. Художник схватил его — тут же полетели и кисточки, и стульчик, и термос упал, покатился к реке — с такой ногой не поймать! Рома птицей слетает вниз, ловит гремящий металлический термос у самого берега.
— Ох, спасибо… ничего себе ветер! Кажется, ничего не предвещало, — говорит художник.
Ветер продолжает разбрасывать вещи, летят какие-то пакеты; надо помочь всё собрать.
И внезапно всё стихает — будто ничего и не было. Художник встряхивает термос — надо же, остался чай! Был хорошо закрыт, повезло.
— Налить тебе? — спрашивает он, и Рома ещё раз мотает головой, но не так уверенно.
— Как тебя зовут?
— Рома.
— А меня Александр Николаевич. Может, возьмёшь бутерброд? Холодно как… Кажется, дождь будет?
Рома ёжится. Да, резко похолодало. Надо было куртку взять.
Соглашается всё же на бутерброд. Обычный батон, обычный сыр — но как вкусно! Вкусно. Пить чай из чужого термоса он не рискует. Но когда тебя угостили бутербродом — можно уже и что-то спросить, да?
— А почему вы всегда рисуете одно и то же?
Художник молчит. Потом достаёт папку:
— Смотри.
Рома открывает, смотрит рисунки. Хочется разложить их прямо на бетонном основании моста, как на выставке, но вдруг опять ветер? Нет, лучше перебирать в папке.
Да, все разные. Небо меняется, вода. Цвет, воздух. И техника разная — кажется, художник пробует разные способы…
— Знаешь, я когда-то работал в художественной школе. И вот так приведёшь ребят на пленэр: вроде бы все видят одно и то же. А работы разные. И так интересно это — разными глазами смотреть. Я сейчас пробую так — как будто я один и есть разные люди.
Он забрал у Ромы папку.
— Тут совсем немного, остальные у меня дома.
— Много?
— Больше тысячи. Хотя я храню не всё, конечно. Знаешь, я очень люблю рисовать на улице. И раньше рисовал много, ездил по разным городам… А потом что-то случилось.
— Нога?
— Нет. То есть нога тоже, но это не так страшно. А случилось — именно в голове что-то. Вдруг расхотелось рисовать, совсем. Понимаешь?
— Да. Понимаю.
— И тогда я решил: просто для тренировки. Каждый день. Как зарядка, как гаммы у
