было солнце — с ума можно было бы сойти от красоты. Я снимаю перчатку, трогаю в кармане ледяной телефон — да нет. Бессмысленно. Какой тут телефон; эта бесконечность, эта нежность…
Оборачиваюсь — Макс стоит без шапки, тоже в распахнутой куртке, и смотрит. На всё это. И… и лицо у него. Как же я… как же я не рассмотрела! При чем тут собаки, выдумала тоже бульдога какого-то…
Если слепить такую голову из белого гипса — можно поставить её в кабинете рисования. Неловко так разглядывать человека, и после шапки у него волосы смешные… но при чём тут… видно же, какое лицо!
Максим вдруг смотрит на меня. Прямо на меня, я даже вздрогнула. Не улыбается, просто смотрит, легко так. Ничего нет такого страшного в том, чтобы разглядывать человека — тем более, может, никогда больше его вот так не увидишь. Пусть…
— Красиво? — спрашивает он. И наконец улыбается — одними глазами.
И я вдруг задохнулась от этого, от того, как он сказал. Вот так просто. Вот так — без страха показаться смешным или там ещё чего… и что тут ещё скажешь. Если красиво! Так красиво, что…
— Да, очень.
Мы ещё так молчим. И я понимаю, что сейчас это кончится. И больше никогда не будет.
— Не замёрзла? — спрашивает он. — Анна-Мария?
Ой…
— Откуда ты знаешь?…
— Что ты замёрзла? — вот, он теперь смеётся по-настоящему.
— Да нет… нет, — моё имя. Ты знал?
— Так мама все уши прожужжала перед вашим приездом!..
…Ну вот… а я не знала, как сказать, что я никакая не Аня.
— А у меня смешная фамилия, скажи? Просто ужас…
— Да, — отвечаю я, и сразу пугаюсь — вот же чего ляпнула. Но он смеётся. И спрашивает ещё:
— Точно не замёрзла?
И вдруг подходит… делает два приставных шага на своих лыжах и берет меня за руку. Просто — берет за руку, вот этой своей огромной рукой, как у взрослого. Вот же — медвежья лапа, тёплая. Горячее, чем у меня.
И смотрит не на меня, а вот на это всё. И я тоже стою и смотрю. Не на него. Хотя и на него тоже.
— Скоро уеду, — говорит он, — немного жаль. То есть буду приезжать, конечно — но сюда уже будет не выбраться.
— Куда уедешь? — спрашиваю я.
— Ну, поступать буду, хочу в училище после девятого.
В какое? В военное, наверное… или бывают какие-то спортивные?
— В какое? — спрашиваю я.
— В художку, — вдруг отвечает он.
— К-куда-а?… Ты — рисуешь?!
— Ну… так. Скорее, леплю. Хотелось бы, знаешь, научиться с камнем, с железом… и вообще… пока не пойму. Родители отговаривают, говорят, надо школу окончить нормально. Считают — не профессия… А я думаю — надо пробовать. Чтобы сделать что-то. Ну… ухватить, понимаешь… запомнить. Если красивое.
.
…Вот я дура. Поискать таких.
А каким должен быть художник? Такой высокий, стройный, с тонкими пальцами, с длинными ресницами, как у Коли Епископова?
Не разглядела… то есть вот этими руками он лепит, да?
— Покажешь? Что ты делаешь?
— Не знаю, мне пока не нравится ничего, детское всё. А было хорошее — я разбил, злой был. Дурак тоже. Да и потом, я пока только с глиной — мне хочется, чтобы материал сопротивлялся.
— Матерьял?
— Да, вот чего ты смеёшься, я в безвыходном положении! Скульптор Матерьялов — ужас же! Хотел даже мамину фамилию взять, но она наоборот, слишком выпендрежная.
— Какая?
Рождественская. Вот скажи, какое безобразие — Максим Рождественский.
— Да. Примерно как Анна-Мария.
— Точно… но тебе можно. Тебе подходит, а мне нельзя; и потом, папа же ни в чем не виноват. Ладно, может, я не поступлю ещё никуда, в Питер сложно очень. Тогда в десятый класс пойду, а там видно будет, и армия же ещё.
— В Питер!..
— Ну да…
Мы как будто говорим — и при этом молчим. Ну, долго мы будем так стоять?
— Ладно, — говорит он. — До темноты надо обратно успеть, будут волноваться: увёл девочку в лес, потерялись, волки съели, — он смеётся. И я тоже.
Потерялись.
Он уже полетел обратно, вниз, а я пока жду. Хочется запомнить это место. Какое оно, хотя — ладно, чего там!
Сначала вот ещё стоишь наверху, но только наступаешь на склон… ещё нет… а, всё! Уже едешь и не успеваешь заметить, как летишь, не остановиться.
* * *
Мы вышли к дому уже в сумерках, я всё шла за ним молча и думала — а если бы мы действительно потерялись, что тогда?
О нас — вот удивительно — никто особо и не беспокоился, Матерьяловы уверенно так сказали, что раз я с Максом — можно не звонить, чтобы телефон на морозе не сажать.
А они уже затопили печку, и можно было просто слушать, как она трещит.
И там был чай и такой вкусный — опять! — пирог… и можно было ничего не говорить. Как покатались? — нормально… а старший Дима Матерьялов со смехом рассказывал, как вот двадцать лет назад именно сюда он тащил Таню кататься на лыжах, хотел её поразить своим катанием и вывихнул ногу, и хрупкая Таня его волокла обратно. Дачи этой ещё не было, а были — электричка, а
