— нет ли там труднопроизносимых слов. Успокоившись на этот счет и теперь уже вдумываясь в содержание стихов, она стала читать строфы одну за другой… И вдруг, словно от удара в грудь, Жанетта опустила книгу на колени и вся сжалась, сгорбилась, глубоко потрясенная.С грустью дни и ночи думаю о маме, Как она ходила быстрыми шагами, Как носила мама, вспоминаю я, Полные корзины мокрого белья.
Жанетта повторила еще раз, чуть громче:
Как носила мама, вспоминаю я, Полные корзины мокрого белья.
Мама!.. Она лежит, забытая всеми, на трепарвильском кладбище. А в Венгрии так хорошо! Кто бы думал, что Жанетта будет здесь так счастлива? Вот дочка понемногу и начала забывать о маме, которая там, во Франции, в далекой шахтерской деревне, так же молчаливо ходила по дому, как мама Аттилы Йожефа на улице Гат. Мама тоже никогда не бранила Жанетту и тоже была такая измученная и больная.
— Мама! — в волнении шептала Жанетта, устремив вдаль неподвижный, остановившийся взгляд.
Это было глубокое потрясение, под влиянием которого, собственно говоря, Жанетта и пришла к сознанию того огромного поворота, который совершился в ее жизни, и тех изменений, что произошли в ней самой.
И белье, сверкая снежной белизной, Парусом вздымалось прямо надо мной.
Когда папа был в концлагере, у немцев, мама тоже ходила стирать белье у чужих людей — вместе с бабушкой ходила… стирала белье инженершам и собирала деньги для папы, откладывая по монетке в жестяную коробочку.
Знал бы я — не плакал. Да теперь уж поздно. Стала мама выше высоты надзвездной.
И перед глазами Жанетты так четко, мучительно четко вставала маленькая, худенькая фигурка мамы, которая, съежившись, сидела в уголке кровати. Так было до тех пор, пока однажды ее не увезли в Лансскую больницу…
Вошла тетя Вильма, как всегда шумная, говорливая. В эти чудесные мартовские дни она уже сбросила с себя драповое пальто. Голова ее была не покрыта, широкое лицо, по обыкновению, ясно. Она поздоровалась с племянницей громогласно и радостно; тотчас же захлопали двери, захлопали створки шкафа — тетя Вильма переодевалась в домашнее платье; ее голос раздавался то из комнаты, то из ванной:
— А ты, я вижу, славно похозяйничала! Сейчас приду, голодна Вильма, как волк. Ну, а как Эстика?.. На уроках спрашивали тебя? А Бири-то знала сегодня хоть что-нибудь? Ничего, доживем еще, что она и в восьмой класс перейдет… Мясо-то можно снять. Отсюда слышу, как бурлит в кастрюльке!
Усевшись за стол, Вильма сразу заметила, что на сердце у Жанетты опять накопилось много, очень много чего-то важного, еще не высказанного… Но она не торопилась выспрашивать, ждала, пока девочка сама откроет перед нею свои радости или печали. Она собрала посуду, вынесла в чулан остатки жаркого, затем снова подсела к столу. Жанетта чуть слышно заговорила:
— Я с профессором разговаривала…
— С каким профессором, Аннушка?
— С ортопедом…
Жанетта дословно пересказала свой разговор с профессором. Тетя Вильма громко смеялась, но по унылому голосу девочки чувствовала, что высказано еще далеко не все. И вскоре Жанетта затронула жгучую для нее тему:
— Вы знаете, тетя, стихотворение Аттилы Йожефа «Мама»?
— Нет, не знаю. А ну-ка, почитай!
Жанетта, скорчившись на табуретке, стала читать стихотворение. Голос ее то и дело прерывался, и последние строки она проговорила с трудом, задыхаясь от слез:
Видишь — небо в пышных, белых волосах? Это мать разводит синьку в небесах [34].
Жанетта опустила книгу и взглянула выжидательно. Тетя Вильма кивнула головой и тихо произнесла:
— Хорошее стихотворение… так и хватает за душу.
— Я буду декламировать его четвертого апреля.
— Ты уже сказала об этом?
— Нет. Но я и не могла бы… право, не могла бы читать другое. Я столько передумала… и еще подумала о том, что моя жизнь будет совсем иной, чем у мамы… И так мне жалко, что вы не знали ее, тетя, и что сейчас она тоже… подсинивает небо… своими руками…
Бессильно уронив руки, Жанетта смотрела перед собой невидящим взглядом. Тетя Вильма глубоко вздохнула. Ох, уж эта девочка! Какие только мысли не бродят в ее головке! И откуда что берется! Расцеловать бы сейчас это грустное личико… Но в воспитательные принципы тети Вильмы не входили слезливые нежности и сентиментальные сцены — она была уверена, что это лишь повышает чувствительность ребенка. И чтобы вернуть душевное равновесие и себе и девочке, она принялась мыть посуду.
12
Папу словно подменили. Широкие плечи его расправились, смуглое лицо обветрилось и приобрело коричневато-красный оттенок; исчезло то напряженно-задумчивое выражение, какое лежало на нем полгода назад, когда они выехали из Трепарвиля. Да, папа стал живым, разговорчивым, просто помолодел. Приехал он вместе с Дюлой Дэржи, и, когда он в новом костюме, перекинув плащ через плечо, выпрыгнул из вагона вслед за улыбающимся пожилым своим другом, их можно было принять за отца и сына. Жанетта крепко сжимала папину руку. С другой стороны шагала тетя Вильма, а рядом с ней — Дюла Дэржи.
