тяжесть своих кандалов. Чувствуют это, и многие не выдерживают.
Только простились с Доценко, грянула новая беда. Уголовник, по фамилии Каргин, начал сильно кашлять по ночам. Человек он был малоприметный и почти ни с кем не вступал в разговоры.
В камере кашель не в новинку. Чуть ли не все надрываются. У Каргина кровь пошла горлом. Товарищи советовали ему проситься в больницу. Он слушал безучастно.
Как-то ночью Иустин Жук, спавший на краю нар, проснулся от запаха паленого. Сначала подумал, что это чудится. Но вдруг услышал сдержанный стон. Вскочил на ноги. И сразу же заметил на полу дымящийся ворох. Схватил его, растряс, увидел бледное лицо Каргина с закушенными губами.
Вокруг уже толпились проснувшиеся каторжане.
— Рехнулся, что ли? — спрашивали они Каргина. — Сжечь себя решил?
— Чахотка у меня, — говорил самоубийца, стуча зубами, — мне нельзя жить… Разве ж это жизнь? — спрашивал он, обводя товарищей взглядом.
Молодой, непривычный еще к таким происшествиям надзиратель звонком разбудил Цезаря. Тот пришел заспанный, всклокоченный. На Каргина посмотрел с укоризной:
— Казенное имущество сжег, в камере пожар устроил! Это тебе так не пройдет. Завтра сообщу господину начальнику крепости.
Зимберг велел посадить Каргина в карцер за попытку поджога.
Карцерного срока чахоточный не выдержал. Его перевели в больницу с отнявшимися ногами.
Через несколько дней Жук, посланный в больницу на уборку, спросил Эйхгольца о судьбе Каргина. Доктор безнадежно махнул рукой.
В камере уже знали: отправляют человека на ладожский этап! Ладожский этап. Так на острове называли последний путь каторжанина.
Из казематов четвертого этажа, из окон, обращенных к Неве, был хорошо виден высокий обрывистый берег на излучине. Здесь, среди поросших чахлыми деревьями холмов, на склонах так называемой Преображенской горы, тянулись ряды черных безымянных крестов. По ночам на Преображенской горе хоронили умерших шлиссельбургских узников…
Розовенький и благодушный Василий Иванович безконечно гордился порядком в крепости. Потирая ручки, он умиленно говорил надзирателям, смотревшим на него с подобострастием, что он, господин Зимберг, войдет в историю как первый начальник шлиссельбургской каторги, при котором никого не расстреляли. Так оно и было. Но Владимир Лихтенштадт, пользуясь связью, налаженной между корпусами, однажды решил сосчитать ушедших на Ладожский этап. Это был страшный счет. За год, от весны до весны, умерло около ста двадцати человек.
Никогда, даже в пору своей самой мрачной славы, шлиссельбургский застенок не знал такого числа смертей.
Лихтенштадту, так же как Жуку, было известно сочувствие доктора Эйхгольца «политикам». Но что могло изменить это сочувствие? Доктор на свои деньги заказывал в Швеции бочки с рыбьим жиром. Никто не запрещал ему применять это лекарство. Оно мало кому помогало. Люди гибли в неволе от тоски, от того, что им нечем дышать…
В ту весну Владимир сказал Иустину:
— Если останемся в живых, запомним эту цифру: сто двадцать!
Чтение наполняло жизнь Иустина Жука. Он читал с неуемной жадностью. И, удивительное дело, чем больше прочитывал и узнавал, тем яснее понимал ничтожность своих познаний. Снова и снова набрасывался на книги.
Временами он забывал о стенах, крепких решетках и замках, — Жук установил, что таких замков, начиная дверьми камеры и кончая воротами Государевой башни, ровно семь. Он забывал обо всем, что отделяет его от мира.
У Жука была тетрадь с пронумерованными страницами. «Политики» добились, чтобы им выдавались такие тетради. На первом листе — овальный лиловый штамп: «Шлиссельбургская каторжная тюрьма». Через каждый десяток исписанных страниц — другой штамп, треугольный: «Проверено».
Если в тетради оказывались недозволенные выражения в адрес властей или какие бы то ни было вредные идеи, Зимберг тотчас лишал заключенного карандаша и бумаги.
Комендант крепости был убежден, что эти тетради, которые он мог прочесть в любое время, открывают ему доступ в душевный мир подопечных.
Иустин записывал прочтенные книги. Получался как будто самый обыкновенный библиотечный формуляр, только с каторжным клеймом.
Здесь значились: три тома Белинского, сочинения Добролюбова. Ключевский. «Курс русской истории». Величкин. «Очерки истории инквизиции». Стихи Некрасова. Тургенев. «Записки охотника». Иванов. «Крепостное право в России». Сборник упражнений по грамматике русского языка. Учебник немецкого языка. Павленковский словарь. Жук был одним из самых прилежных читателей тюремной библиотеки.
Читателей же у нее становилось все больше. Выработался определенный порядок пользования библиотекой. Заключенные на бумажном лоскутке заказывали нужные названия и тут же писали свой тюремный номер. Непременно — номер. Обозначение фамилии каралось отсидкой в карцере. Заказы собирались на коридоре. Сюда доставлялись и книги. Надзиратели следили, чтобы библиотекари — у Лихтенштадта теперь было несколько помощников — не встречались с читателями-каторжанами. Все делалось под неусыпным оком тюремщиков.
Однажды Владимир договорился, чтобы Жуку разрешили заняться вместе с ним расстановкой книг. Надзиратель обоих довел до двери камеры-библиотеки. Впустил их и остался дежурить у «волчка».
Иустин впервые увидел каземат, где в заключении находились книги. Он был разгорожен высокой решеткой. Свет, проникавший из окна под потолком, слабо освещал корешки. Книги заполняли все пространство на полках, лежали пачками на полу. На столе — тетради с подробным каталогом.
Книжные полки и шкафы были сделаны в мастерских самими каторжанами, очень заботливо и аккуратно. Покрашенные в темный, немаркий цвет, они стояли вдоль стен.
Жук любовался книгами. Владимир сказал ему не без гордости:
— Видишь, самая настоящая библиотека… Ну, помогай.
Лихтенштадт подвинул табурет, чтобы достать верхнюю полку и велел товарищу:
— Давай вот ту пачку, из угла…
В этот день Иустин узнал самую большую тайну библиотеки.
Работал он с удовольствием. По команде Владимира переставлял тома, отбирал те, которые нужно отдать в переплетную и те, которые сегодня пойдут в корпуса.
— Знаешь, за что я так полюбил книги? — говорил он своему учителю, который годами был лишь немногим старше его, — читаешь, и словно у тебя крылья за спиной выросли. Взмахнул ими и лети куда хочешь.
Это чувство было хорошо известно Владимиру, как и всякому любителю чтения. Но он переспросил:
— Крылья, говоришь?
Лихтенштадт оглянулся, не подсматривает ли надзиратель и сказал, понизив голос:
— Прочти вот эту книгу.
Иустин с обидой посмотрел на учителя. Почему он вздумал посмеяться над искренним чувством? Нет, не надо было ему это делать. Жук держал в руках Киево-Печерский патерик.
Владимир улыбнулся.
— Прочти.
С недоверием молодой каторжанин раскрыл книгу. Одна проповедь, другая. Что тут интересного?
Учитель взял у него том, и вернул раскрытым на странице, озаглавленной «Звездные песни».
Пока Иустин пробегал первые строки, Лихтенштадт шепотом объяснил:
— Это запрещенная книга. Ее автор — Николай Морозов. За свои стихи он снова на год попал в крепость, только не в нашу,
