здесь, Роза-Мэй, – сказала я, откидывая одеяло и взбегая на мостик. К своей старшей сестре. Я обвила её руками и притянула к себе, гладя по голове. Я подумала о той фотографии, где Роза-Мэй была новорождённым младенцем, завёрнутым в розовое одеяльце, и обняла её ещё крепче.
– Мне жаль, что мы не нашли голубянку-аргуса, – прошептала она.
– Это неважно. Зато мы нашли друг друга.
– Я люблю тебя, Бекки. Я вовсе не хотела пугать тебя. Я просто хотела, чтобы ты осталась со мной. Мне было так одиноко!
– Я тоже люблю тебя. Я всегда буду любить тебя. И мама тоже. Она никогда не переставала тебя любить, ни на одну секунду.
– Знаю, – всхлипнула она, слёзы катились по её лицу. – Я слышала её.
Мы стояли на мосту, обнимая друг друга в последний раз. Она казалась лёгкой, словно воздух пролетал прямо сквозь неё. Она исчезала, ускользала прочь.
Мама сделала шаг ко мне и позвала:
– Идём, Бекки.
– Мне нужно идти, – сказала я, обнимая Розу-Мэй ещё крепче.
Она сплела свои пальцы с моими, так, что невозможно было различить, где заканчивается её кисть и начинается моя.
– Спасибо, Бекки. Спасибо за это лето, за то, что помогла мне. Я никогда тебя не забуду.
– Я тоже никогда не забуду тебя, Роза-Мэй.
Мама подошла ко мне сзади, положила руку мне на плечо и повела прочь с моста. Я оглянулась, но Роза-Мэй исчезла. Раздался тихий плеск, и по воде побежала рябь, распространяясь по всему озеру.
– Прощай, Рыбка, – прошептала я. – Я люблю тебя.
Едва начав говорить, мама уже не могла остановиться, словно у неё сорвало переключатель. Она говорила всю дорогу до больницы и всю обратную дорогу, и чем больше она говорила, тем более оживлённой становилась. Она последние десять лет хранила всё под замком в своей памяти – она сказала, что это был единственный способ, позволявший ей справиться с болью. Но по мере того как она рассказывала историю этих ужасных лет, она словно бы медленно возвращалась к жизни.
Нас продержали в больнице целую вечность. Врачи волновались, что мама недостаточно хорошо себя чувствует, чтобы позаботиться обо мне, и их беспокоило моё здоровье. Медсестра Пэм была на дежурстве, и ей очень хотелось узнать, как я вообще оказалась в воде, если не умею плавать. Я никому не рассказала про Розу-Мэй. Я вообще почти ничего не говорила: все разговоры я оставила маме, и она каким-то образом сумела убедить их, что мы в полном порядке.
– Я знаю, что подвела тебя, – сказала она по пути домой. – Храня тайну Розы-Мэй, скрывая всё от тебя… это было худшее, что я вообще могла сделать.
– Ты же не знала, – возразила я. – Ты только пыталась делать то, что считала самым правильным в тот момент. Но я не понимаю одного. Я не спрашивала тебя про моего отца после того, как он уехал? Я не интересовалась, где он?
Мама вздохнула:
– Конечно, спрашивала. Некоторое время ты спрашивала о нём каждый день – это разрывало мне сердце. Но когда мы переехали, ты пошла в ясли, завела новых друзей и, казалось, забыла о нём. Ты перестала спрашивать меня, где он и когда вернётся. А потом однажды я услышала, как ты говоришь одной из своих подруг, что никогда не видела своего папу. Объяснять, что на самом деле ты его видела, но он бросил тебя, было бы слишком жестоко. Теперь я знаю, что это было неправильно, ужасно неправильно, но в то время мне казалось, что так будет милосерднее.
Дом был в полном хаосе, особенно кухня. Повсюду валялись газетные вырезки и кусочки пазла. Трудно было поверить, что всего несколько часов назад мы стояли здесь, крича друг на друга. Казалось, с тех пор прошло много дней или даже месяцев.
– Извини меня за пазл, – произнесла я. – Я не понимала, что делаю. Я была очень напугана и зла.
Мама развернула меня, взяв за плечи, и вывела из кухни.
– Пожалуйста, не извиняйся, Бекки. Мне плевать на этот пазл. Я начала собирать их после смерти Розы-Мэй, чтобы приглушить боль, но теперь они мне больше не нужны. Сейчас я напою тебя чем-нибудь сладким и горячим и уложу в постель, а потом приберу.
Я спала крепче, чем за все недели после переезда в Оукбридж. Мне не снилась ни Роза-Мэй, ни мой отец, но каким-то странным образом я чувствовала, что они оба близко. Мой отец должен был вернуться в Оукбридж со дня на день, и, лёжа в постели, я осознавала, что моя «засыпательная» мечта может действительно стать реальностью. «Бекки Миллер, я искал тебя последние двенадцать лет!» И я шептала про себя в темноте: «Всё в порядке, папа, лучше поздно, чем никогда».
Я проснулась от запаха яичницы с беконом.
– Доброе утро, соня, – сказала мама, когда я спустилась вниз. – Знаешь, уже полдень. Я рада, что ты выспалась. Тебе это было очень нужно.
В кухне царил безупречный порядок. Мама открыла все окна и стояла у плиты, одетая в красивое летнее платье.
– Знаешь, я тут подумала… – Она протянула мне полную тарелку еды. – Может быть, пригласишь Лору к нам в гости? На грядущие выходные или на следующие после них?
– Не знаю, мам. С тех пор как мы приехали сюда, мы с ней почти не переписывались.
Мама села за стол вместе со мной.
– Что ж, подумай об этом и скажи мне. Если захочешь, я могу позвонить её маме. Ах да, и после того, как ты доешь, я хочу кое-что тебе показать. В моей комнате.
Мама разложила на своей кровати кучу вещей. Там была деревянная шкатулка для украшений, дневник, который я нашла в обувной коробке, несколько фотографий и письмо. Сначала она открыла шкатулку и вложила мне в руки потрёпанный лоскуток ткани.
– Я хочу, чтобы это было у тебя, – объяснила она. – Роза-Мэй сделала это для меня на День матери, когда ей было десять лет. Понимаешь, я думала, что она забыла. Прошёл целый день, а она не подарила мне открытку, не спела песню, даже не поздравила. Мне было очень обидно. Помню, я сказала твоему отцу, что даже просто открытка – это было бы мило, но когда я пошла спать, я обнаружила на своей подушке вот это. Она ждала весь день, чтобы сделать мне сюрприз. Это было в её характере.
Мамины глаза наполнились слезами, но она взяла в руки дневник, твёрдо намеренная продолжить.
– Это мой дневник.
