обескуражен. Наверное, в моей голове молниеносно пронеслась моя вполне возможная альтернативная биография. Лондонская. Английская, черт возьми! «Почему?» – повторил я. «Не знаю, – сказала мама. – Хотя знаю, конечно. Ответ самый простой. Я очень любила Витю. Твоего папу. Я его любила, понимаешь? Я понимаю, что ты сейчас думаешь. Лондон, Европа, богатство…» – «Во-первых, я ничего такого не думаю! – тут же отбился я. – А во-вторых… Богатство? Хм. Так кто же он был?» – «Ну-у, – протянула мама, усмехнувшись, – скажем так, деятель культуры. Не герцог и не миллионер. Просто известный деятель культуры. Богатство? Ну, если сравнивать с тем, что мы тогда имели… Представь себе, у нас комната в коммуналке в подвале, а у него – небольшой, но вполне собственный дом в Лондоне. Так что да, мой дорогой, богатство». – «А папа об этом знал?» – «Ни в коем случае». – «Но, может быть, догадывался?» – «Исключено, – сказала мама. – Исключено. Да если б он об этом узнал, он бы меня просто убил. Так что никакого Лондона, – засмеялась она, – у нас с тобою не было бы все равно».
«Скажи, – тут же спросил я маму, – а папа тебе изменял?» Мама опять засмеялась и сказала: «То есть ты, наверное, тем самым хочешь спросить меня, изменяла ли я папе с этим англичанином? Нет, мой дорогой. Ни в Лондоне, ни тем более в Москве. Мы с ним здесь вообще виделись, может быть, полчаса. Можно сказать, на улице». – «Нет, – сказал я, – я так хитро не умею. Если я спрашиваю, то я спрашиваю именно то, что я спрашиваю. Он тебе изменял?» – «А тебе это очень важно знать?» – спросила она. «Нет. Не очень». – «Ну, вот и хорошо, – вздохнула мама. – Неважно – значит неважно».
Хотя у меня, конечно, на этот предмет есть некоторые соображения. Один сосед по дому говорил мне, что у моего папы была любовница, замечательная скрипачка по фамилии Браславская. Но я такой скрипачки как ни искал, не нашел. А еще режиссер Инна Александровна Данкман, которая ставила мою пьесу в театре Моссовета, однажды сказала: «А хочешь, я расскажу тебе всю правду про твоего папу?» – «В каком смысле?» – спросил я. «В смысле женщин», – сказала она. «Конечно, хочу», – сказал я, хотя на самом деле вовсе не хотел. «Давай только не сегодня, – сказала Инна Александровна. – Давай как-нибудь придешь ко мне в гости и поговорим как следует». Но потом она заболела, а потом умерла. Впрочем, все эти рассказы, наверное, относились к тем временам, когда мой папа еще не был женат на моей маме, и уж подавно, когда я не родился. Я на то надеюсь.
Я уже говорил, что в папином рассказе «Сестра моя Ксения» все написано не так, как на самом деле. Но, конечно, маленький ребенок – это в семье всё кувырком. Так мне иногда кажется, если я вспоминаю пеленки, детскую кроватку, череду сменяющихся нянь, а также очень тревожный случай, когда маму почему-то пришлось срочно везти обратно в больницу. Кажется, в тот же самый роддом. Вместе с месячной, наверно, Ксюшей. Пока маму одевали, папа послал меня в магазин, чтоб я разменял пятнадцать рублей на серебро; я тут же вернулся с целым мешочком двугривенных и пятнашек. Папа дал этот мешочек маме, чтобы она платила нянечкам за мелкие услуги в палате.
Ксюша родилась с оттопыренными ушами. Мама и папа очень переживали. Но потом папа сказал: «А давай ей клеить уши пластырем!» Маме это показалось возмутительным, а мне очень забавным. И мы, наверно, полгода приклеивали Ксюшкины ушки, которые торчали вперед даже с каким-то загибом. Мы приклеивали их к нежной коже на ее почти безволосой головке – и все получилось, вот что удивительно. Где-то на шестом месяце ушки нашей девочки выровнялись и с тех пор росли правильно.
А иногда мне кажется, что никакого кавардака и жизни кувырком не было. Что жили мы спокойно, размеренно и обеспеченно, несмотря на папины жалобы и предупреждения, что вот, дескать, Денисочка, только-только мы стали хорошо жить, как вдруг ребенок, и опять сплошное беспокойство и денег не хватает… Нет, денег хватало и особого беспокойства, как мне кажется в другие моменты, тоже не было.
Помню, как однажды мы с папой вышли погулять, а мама оставалась дома с Ксюшей, трех– или четырехмесячной, наверное, потому что была уже весна. Мы прошлись по Каретному Ряду, по Страстному бульвару…
Ах эти чертовы прогулки.
Сколько раз, сколько часов я вот так гулял с папой и, как в известном рассказе Шкловского о Блоке, рта ему не давал раскрыть. Мы все время разговаривали, но разговаривал-то в основном я. И за все эти бесконечные часы я так и не сумел хорошенько выспросить папу ни о его детстве в Гомеле, ни о юности в Москве, ни о театре, ни о цирке, ни о киностудии, ни об эстраде, ни даже о том, как он начал писать рассказы про Дениску Кораблёва. Да просто ни о чем. Не говоря уже о каких-то секретах личной жизни, о чем, наверное, так хорошо было поговорить в отсутствие мамы. Но нет. Я рассказывал о своих делах: о книгах, о музыке, которую недавно начал слушать и вроде бы понимать, а главное – о девочках. Что она сказала, как посмотрела и что делать дальше. То есть я часто просил у папы совета, а он отвечал так: «Знаешь что, сынище? Я думаю вот что. Предоставь эти твои девчонские дела их течению». Один раз он мне это даже в письме написал.
Мы прошлись по Страстному бульвару, но не стали поворачивать обратно на улицу Чехова, а решили дойти до памятника Пушкину, а там ноги сами привели нас, вернее, папу, а я поспевал за ним, в ресторан ВТО. Это был один из самых «поздних» ресторанов Москвы. Большинство работало до одиннадцати. Смешно сказать, но об этом даже был специальный сюжет в сатирическом киножурнале «Фитиль», где призывалось открыть хоть несколько «поздних» ресторанов. А ВТО был таким, очевидно, из уважения к актерскому труду, поскольку спектакли заканчивались как раз около одиннадцати часов. Так вот. Мы зашли в ресторан. Папа тут же увидел одного знакомого, другого, третьего. Мы немножко выпили. Вернее, конечно, выпил папа. Мне в лучшем случае могли дать отхлебнуть немного винца. Короче говоря, мы вернулись домой чуть ли не в два часа ночи, хотя вышли на прогулку примерно в десять вечера. Мама плакала, говорила, что она просто не знала, что и думать. Плакала, держа на руках маленькую Ксюшу, хотя Ксюша крепко спала и не было
