Именная стипендия в течение года не пересматривалась. А неудача случилась вот какая: сдавал я новую историю крупному ученому Б. Г. Веберу и получил у него заслуженную «тройку». Не улеглись у меня в голове полтора кирпича, содержавших громадный материал от конца XVII в. до 1871 года. Много здесь было ярких событий, но много и неярких. Так мне попалось что-то тусклое. Кончилось тем, что я еще раз проштудировал кирпичи и пересдал этот злосчастный экзамен на отлично. В. Г. Вебер сказал мне, что поощряет не столько мои познания, сколько упорство. Это качество он считал полезным.
К концу учебного года я устал, как собака. Но путевки в Геленджик не было. Лето провел в Москве, таскался по парку в Покровском Стрешневе, купался в Химках с Ренделем и Руфиной, катался в лодке.
В конце 1947–48 учебного года на факультете произошла перегруппировка партийных сил. В. А. Лаврина избрали в партийное бюро факультета. Организацию на курсе возглавил ныне директор Института Истории СССР, доктор и профессор П. В. Волобуев. Потом и Волобуева повысили до уровня факультета, а я стал секретарем парторганизации курса. На этой должности меня переизбирали на 4-ом и 5-ом курсах. Моим заместителем стал Колька Соколов. Членами бюро были Леша Мировицкий, Сергей Науменко, Моисей Руввимович Тульчинский. Это самые заметные. С ними я вступил в трудный 1948–49 учебный год. Сам факт моего сначала назначения, а потом и избрания на пост секретаря партбюро был достаточно знаменателен: он означал признание в «верхах» и в «низах». Студенты ко мне относились в подавляющем большинстве хорошо. Среди начальства меня поддерживал Володя Лаврин. Все-таки он был честно заблуждающимся. Это его отличало от мелких карьеристов типа Кара-Мурзы. Моя новая должность по тем временам была не только почетной, но и хлопотной. Не помню, кто сменил меня на посту председателя профбюро. Этот пост утратил свое прежнее значение. В декабре 1947 года была отменена карточная система, отпали ордера на промтовары. Ввели новые, более или менее приемлемые цены на продукты и промтовары. В Москве можно было жить. Перед денежной реформой многие беспокоились о своих сбережениях. У матери на книжке лежали 6000 рублей (старый масштаб денег). Она за них волновалась. Я решил, что при любой реформе меньше всего пострадают мелкие вкладчики сберегательных касс. Поэтому, по моему совету, мать переложила 3000 на себя, 3000 на меня. В момент реформы объявили, что вклады в пределах 3000 сохраняются полностью. Так денежная реформа оказалась для меня выгодной. Я потерял всего 30 рублей. Мать расщедрилась на них за два дня до реформы. Но именно в эти дни все магазины закрылись на переучет, а когда открылись, то мои 30 рублей стали равняться 3. Я купил на них стихи Роберта Бернса в переводах Маршака.
31 августа 1948 года умер в Ленинграде А. А. Жданов. Хоронили его в Москве. Тело покойного было доставлено на Белорусский вокзал, ближе других расположенный к Красной площади. Некоторые преподаватели и студенты университета, в числе других представителей московских предприятий и учреждений, явились на улицу Горького и встали на всем ее протяжении. Я со своими однокурсниками оказался рядом с площадью Маяковского. К Белорусскому вокзалу на бешеной скорости промчались правительственные машины. Кто в них находился, разобрать не удалось. Но вот загремела траурная музыка, и кортеж двинулся к Красной площади. Когда он поравнялся с тем местом, где я стоял, я увидел Молотова, Маленкова, Ворошилова, Кагановича и других членов политбюро – всех, кроме Сталина. Они медленно шли, обнажив головы, впереди артиллерийского лафета, на котором стоял закрытый гроб. Жданова похоронили возле Мавзолея у кремлевской стены.
Новый учебный год начался бурно. В начале августа 1948 года состоялась сессия Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. На ней выступил академик Т. Д. Лысенко с докладом, в котором подверг разгрому генетику и крупнейших наших биологов. Я не могу вдаваться в специальные вопросы, но суть доклада следует воспроизвести. Лысенко говорил: «“Забыв” о советских передовых ученых, об основоположниках советской биологической науки, Шмальгаузен в то же время усиленно и методично опирается и ссылается на высказывания больших и малых зарубежных и наших деятелей морганистской метафизики, на лидеров реакционной биологии». Здесь великолепно воспроизведен полемический принцип т. Жданова. А вот, что говорилось о Дубинине: «В результате многолетней работы Дубинин “обогатил” науку “открытием”, что в составе мушиного населения у плодовых мушек г. Воронежа и его окрестностей во время войны произошло увеличение процента мух с одними хромосомными отличиями и уменьшение других плодовых мух с другими отличиями в хромосомах… Дубинин не ограничивается добытыми им во время войны столь “высокоценными” для теории и практики открытиями, он ставит для себя дальнейшие задачи на восстановительный период и пишет: “Будет очень интересно изучить в течение ряда последующих лет восстановление парнотипической структуры популяции города в связи с восстановлением нормальных условий жизни” (движение в зале. Смех.) Таков типичный для морганистов “вклад” в науку и практику до войны, в период войны и таковы перспективы морганистской “науки” на восстановительный период». (Аплодисменты). Участники сессии – академики, агрономы, животноводы, биологи, механизаторы, организаторы социалистического сельскохозяйственного производства, направили «великому товарищу Сталину», который, оказывается, спас «для передовой материалистической биологии учение великого преобразователя природы И. В. Мичурина», «дорогому вождю и учителю» приветственное письмо и постановили: «Менделевско-моргановское направление в биологии продолжает идеалистическое и метафизическое учение Вейсмана о независимости природы организма от внешней среды, о так называемом бессмертном “веществе наследственности”. Менделевско-моргановское направление оторвано от жизни и в своих исследованиях практически бесплодно».
Так началась лобовая атака бездарностей на советскую науку. В клубе Университета на улице Герцена собрали партийный актив. Я присутствовал на нем, слышал и видел, как за два дня растоптали цвет биологического факультета. Выступил его новый декан академик Презент. Он объявил, что направлен ЦК нашей партии восстановить в Московском Университете попранную мичуринскую биологию. Презент говорил с блеском, убедительно, энергично. Он доказывал, как дважды два – четыре, что вейсмановско-моргановское учение о наследственности служит целям расизма и реакции, уводит ученых от проблем сельскохозяйственной практики. За ним поднялся на трибуну один из заведующих кафедрами философского факультета профессор Белоцкий. Отличался он тем, что стал профессором, на защитив ни кандидатской, ни докторской диссертаций, и не писал, кажется, ничего, кроме статей для стенной прессы. Он был горбат, длиннорук, громкогласен. Мне Белоцкий напоминал похитителя Людмилы – Черномора, только что сбрившего бороду в парикмахерской. Сверкая злыми глазами, он кричал, что именно ему, Белоцкому, принадлежит заслуга разоблачения зловредного гнезда вейсманистов-морганистов на биологическом факультете Университета. На этом же активе выступил
