наш латинист Домбровский, провозгласивший себя «мичуринцем в языкознании», шагающим по стопам академика Марра. (Скоро он запел другую песню.) Не было таких сильных слов в плебейско-академическом словаре, какими бы не обругали монаха Менделя. Дело не ограничилось биологами. На каждом факультете обнаруживались свои мичуринцы, громившие своих менделистов-морганистов. Проклинали Эйнштейна, Норберта Винера, высмеивали университетских астрономов, призывая их заняться земными проблемами. Физик профессор Ноздрев спрашивал: «За что академику О. Ю. Шмидту платят деньги? За то, что он ведет несколько аспирантов и читает какой-то спецкурс. Стоит ли на такое тратить громадные государственные средства?» Потом Володя Лаврин мне разъяснил, что профессор Ноздрев принадлежит к группе «молодых» на физико-математическом факультете. «Старики» там знают физику, но на знают основ марксизма-ленинизма. Молодые – наоборот. Володя Лаврин надеялся, что будущее за молодыми. Меня такая перспектива пугала. Я чувствовал, как мы на практике блестяще подтверждаем проклинавшуюся теорию относительности: кричим вперед, движемся назад.
Потом партийные собрания, посвященные проблемам биологии, прошли на факультетах. И мы били себя в грудь, проявляя готовность отдать жизнь за передовую мичуринскую науку. (Еще бы! С ее помощью можно было изменить природу. Занозистый Ленька Рендель спросил меня, в какие благоприятные условия надо поставить мула, чтобы он дал потомство? Я не знал, но сказал Леньке, что, если он спросит про это кого-нибудь еще, то ему, Ренделю, безусловно создадут условия, в которых он потомства не даст.) Все кричали о необходимости заниматься актуальными проблемами. При этом актуальность определялась чисто хронологически. Все потешались над никчемными увлечениями Дубинина какой-то мухою-дрозофилой, и это в такой момент, когда оставался открытым вопрос, как, почему и когда предки индийских и африканских слонов покинули свою родину Россию?!
Может возникнуть законный вопрос, кому все это было нужно? Отвечаю: Т. Д. Лысенко и той куче посредственностей, которая за ним плелась, от его щедрот кормилась, на него по сей причине молилась. Генетика была им не по плечу, точно так же, как для Ноздрева и прочих физиков-марксистов оставалась непостижимой теория относительности или кибернетика. «Материализм и эмпириокритицизм» они еще кое-как подзубрили. На большее сил не было. А игра за профессорскую зарплату и гранитную непоколебимость в МГУ стоила свеч. Они и рванулись в рукопашную против крупных ученых. Каким образом допустил это Сталин? Просто ничего не смыслил в биологической науке, а Т. Д. Лысенко сулил невиданные урожаи, удои, приплоды. Может быть, это объяснение кажется слишком простым. Но другого не найти. Дело в том, что в обществе, свободном от классовых антагонизмов, где с каждого по способностям, каждому по труду, идет острая борьба массы дремучей посредственности против умного меньшинства. Всю мою жизнь я наблюдал эту борьбу. Она является исторически совершенно достоверным фактом. Что касается Сталина, то его устраивали именно посредственности, т. е. опаснейшая разновидность глупости. Он сказал авиаконструктору Яковлеву: «Люди в среднем везде одинаковые… Конечно, хорошо было бы вам дать самых хороших людей, но хороших мало, всех хорошими не сделаешь. Есть средние работники – их много, больше чем хороших, а есть и плохие, плохие тоже бывают. Надо работать с теми, что имеются налицо. Откуда набрать только хороших?» Авиаконструктор Яковлев не делает из этого постулата вывода. А вывод один: рано или поздно посредственность, почуявшая признание и поддержку, переходит в наступление на разум и тогда даже немногих хороших лупят. Хорошо сказал поэт Булат Окуджава:
И умным кричат: дураки! Дураки!
И вот дураков незаметно.
Новый 1949 год Женя и я встречали у моего однокурсника Леши Мировицкого. Собралась обычная компания: Володя Лаврин, Колька Соколов с женами, кто-то еще. Выпили с обычным размахом. Женя и я вышли на морозную улицу, около Ливанского посольства остановились и спели песню «Эх, в дороге пыль да туман…» Постовой милиционер выслушал нас снисходительно. Потом мы шли по пустому Москворецкому мосту, и я, полный неуемного раскаяния за свой непутевый нрав, просил Женю сбросить меня с моста. Она отказывалась, я настаивал. Так в споре мы прошли мост. Женя сохранила мне жизнь. И хорошо сделала. Благодаря ее самоотверженности, я стал свидетелем того выдающегося в нашей истории события, которое называлось борьбой против космополитизма. Многое удалось нам за послевоенный период: возвели частушку в поэтический шедевр, вернули девственность лезгинке, отменили генетику и кибернетику, заменив их ебениматикой на всех аспектах социалистического строительства. Борьба против космополитизма оказалась кульминационным пунктом в серии уникальных операций, которые я определяю, как самокастрацию. Совершенно убежден: этот термин вводится в отечественную науку в п е р в ы е мной. Думаю, что этого достаточно для бессмертия, если бы я даже больше ничего не сделал.
В январе 1949 года «Правда» опубликовала статью «Об антипатриотической группе театральных критиков». Судя по комментарию секретаря МК и МГК ВКП(б) т. Попова Г. М. «антипатриотическая группа театральных критиков – Юзовский, Гурвич, Борщаговский, Бояджиев – стала носителем враждебного советским людям буржуазного космополитизма». Я не знал этих критиков, пропустил я и малозаметную, небольшую статейку о них. Помню, что в воздухе повисло незнакомое слово «космополит».
В зале университетского клуба состоялся партийный актив. Поначалу я ничего не понял. На высокой трибуне оказался мой друг И. С. Кацнельсон, защитивший к этому времени кандидатскую диссертацию. Совершенно для меня неожиданно он обрушился на только что вышедший учебник В. И. Авдиева «История древнего Востока». (Учебник в тот момент Сталинской премии еще не удостоился.) Оратор с пеной у рта доказывал, что в книге недостаточно показаны успехи отечественного востоковедения, излишне акцентировано внимание на успехах зарубежной науки, и что вообще все это сплошное низкопоклонство. В перерыве я спросил Кацнельсона: «На кой черт вы это сделали. Вы же говорили чепуху!» Он ответил: «Не торопитесь! Не то еще будет!» И действительно, один за другим на трибуну поднимались какие-то темные личности и оплевывали видных ученых, обзывали их безродными космополитами, обвиняли в низкопоклонстве перед Западом и т. д. Выступление И. С. Кацнельсона не осталось незамеченным. На следующий день с опровержением его выступил сам В. И. Авдиев. Звонким энергичным голосом он доказывал свою приверженность русский науке и беспочвенность инсинуаций Кацнельсона. Разумеется, я считал выступление Исидора Саича нелепостью. Но я испытывал тяжелое чувство и от того, что Авдиев счел нужным опровергать его. Плюнуть бы ему на Кацнельсона. Теперь знаю: нельзя было! Ведь в учебнике-то своем В. И. Авдиев признавал за Шамполионом приоритет в расшифровке египетских иероглифов и не оговаривался при этом, что великий русский ученый М. В. Ломоносов их не расшифровал только потому, что не захотел. Таким было начало.
Потом
