в большой белой зале. Пьесы аранжировались для такого оригинального оркестра по специальному заказу, так что их выбор был всегда очень хороший. Эти веселые музыкальные собрания были единственными в своем роде; мы все были тогда еще молоды, беззаботны; здесь сходилась музыкальная молодежь из лучшего общества; здесь знакомились, сближались между собой. Весть о наших симпатичных собраниях дошла до наследника цесаревича; Его Высочество выразил желание послушать нашу игру, и в один из назначенных вечеров прибыл во дворец принца, захватив с собой на всякий случай корнет. Видя, что кроме участвующих никого более в зале не было, великий князь подсел к медным инструментам, вынул из ящика корнет и промузицировал вместе с нами весь вечер. Его Высочество явился на этот вечер не новичком в деле совместной игры; еще до того времени цесаревич игрывал квартеты с покойным наследником цесаревичем Николаем Александровичем, генералом Половцовым, Вурмом и Тюрнером. Игра в большом оркестре понравилась цесаревичу. В один из последующих вечеров Его Высочество сыграл на корнете с аккомпанементом оркестра маленькую арию из оперы “Фауст” Гуно; а после ужина, когда мы, по обыкновению не вставая из-за стола, пели по нотам известные квартеты из Liedertafel [54], великий князь, сидя рядом с бароном Владимиром Александровичем Фредериксом, очень твердым певцом, пел вместе с ним партию 2-го тенора. Известный квартет Härtel’a [55] “Ich grüsse dich” [56], вещица полная вдохновения, осталась на всю жизнь любимым квартетом великого князя. Этот квартет был аранжирован, по его желанию, на все лады: и для септета, и для большого медного оркестра; каждый раз, вспоминая о нем, цесаревич начинал слегка его напевать, а на его лице можно было прочесть воспоминание чего-то хорошего, мягкого, выливавшегося прямо из глубины души… Наследник цесаревич не мог оставаться долго без музыки, к которой все более и более привязывался».
Позже Александр организовал еще и септет из медных духовых инструментов. Берс вспоминает: «Проводя раннюю весну в Царском Селе, Его Высочеству, как я упомянул выше, вдруг приходило желание поиграть на чистом весеннем воздухе; нам рассылались телеграммы, и мы все являлись в Царское Село. Для игры мы устраивались обыкновенно в саду, где-нибудь в тени. Медные инструменты звучали на воздухе мягко; прохожие и проезжие останавливались и прислушивались к звукам. Это тешило великого князя, а нас заставляло лучше играть. Но иногда во время игры появлялись вовсе не желанные слушатели: нас сильно заедали комары. Живо припоминаю один очень жаркий день, когда нам пришлось от них плохо; нам было жутко и в то же время смешно, когда во время исполнения какого-то adagio не переставали раздаваться удары, один другого звучней, то по лбу, то по затылку, которыми мы убивали несносных музыкантов, освобождая для того каждый раз, не более как на одно мгновение, левую руку».
Летом 1872 г. уже организован большой оркестр медных инструментов, исполнявший произведения Баха, Бетховена, Глинки, Шумана, Вагнера, Мейербера и др. Музыканты выступали на вечерах перед царской семьей. Заканчивает свои воспоминания А.А. Берс такими словами: «Учреждение придворного оркестра, единственного в своем роде во всей Европе, состоялось тотчас же по воцарении государя, по его личной инициативе. Это была его любимая затея, которая со времени его воцарения заменила ему наш кружок».
Князь Владимир Мещерский старше Александра Александровича на 6 лет. Отец — подполковник в отставке князь Петр Иванович Мещерский, мать — Екатерина Николаевна, урожденная Карамзина, дочь историка. Она знала императорскую семью с детства — в 1816 г. по приглашению еще Александра I семья Карамзиных поселилась в Царском Селе в одном из так называемых «кавалерских домов», построенных в XVIII в. для приезжающих сюда «кавалеров» — так именовали тогда придворных. Частым гостем в «кавалерском доме» был император Александр.
Александра Осиповна Смирнова-Россет писала, что императору «уютно было у Карамзиных; все дети его окружали и пили с ним чай». Она же рассказывает, насколько простые нравы царили в доме великого историка: «Жуковский мне рассказывал, что покойный государь часто приходил пить чай к Карамзиным, у них есть старый слуга, еще крепостной первой жены Карамзина, Протасовой. Лука в передней сидел на столе, нимало не смущаясь приходом царя, и мелом кроил панталоны, мелком обозначая. Он говорил: “Карамзин, видишь что-то длинное и думаешь, что это летописи на столбцах”. С тех пор у нас принято вместо панталоны говорить летописи».
С юным Пушкиным, на чье поэтическое дарование уже обращали внимание, Николай Михайлович познакомился в Лицее 25 марта 1816 г. Карамзин пришел в Лицей вместе с Жуковским, Вяземским, Тургеневым и отцом и дядей поэта.
Лицеисты также вскоре стали частыми гостями у Карамзиных. Петр Андреевич Вяземский, брат Екатерины Андреевны, жены Карамзина, писал своей жене о юном Пушкине, что тот похож на «порох и ветер», а Карамзин рассказывал в письмах, что его посещают «поэт Пушкин, историк Ломоносов», которые его «смешат добрым своим простодушием». Пушкина влекла в этот дом как сама его атмосфера, уютная и семейная, по которой скучали все лицеисты, так и беседы с хозяином. В доме Карамзиных Пушкин встречался с Жуковским, Тургеневым и с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Дружба, завязавшаяся в этом доме, останется на долгие годы, Пушкин еще ребенок, он с удовольствием гулял с Екатериной Андреевной и детьми, играл с ними. Екатерине-младшей, дочери Карамзиных, было тогда десять лет.
Позже, в июле 1827 г., уже выросшей Екатерине поэт посвятил «Акафист» — «хвалебно-благодарственное пение»:
Земли достигнув наконец,
От бурь спасенный провиденьем.
Святой владычице пловец
Свой дар несет с благоговеньем.
Так посвящаю с умиленьем
Простой, увядший мой венец
Тебе, высокое светило
В эфирной тишине небес,
Тебе, сияющей так мило
Для наших набожных очес.
После замужества Екатерина стала известной в Петербурге хозяйкой великосветского салона, где собирались люди, придерживавшиеся консервативных взглядов. Позже Анна Тютчева будет вспоминать о ней. «Ум княгини Екатерины Николаевны был необычайно язвительный, характер цельный и страстный, столь же абсолютный в своих симпатиях, как и антипатиях, в утверждениях, как и в отрицаниях. Для нее не существовало переходных оттенков между любовью и ненавистью, на ее палитре были только эти две явные краски».
А Владимир Петрович пишет о своих родителях: «Отчетливо помню, как в ранние уже годы детства я постиг в атмосфере моих родителей, как надо любить Царя… Они жили в Карамзинских преданиях этой любви к Царю… Это был глубокий и высокий культ, но именно потому он не допускал ничего, похожего на ложь, на холопство,
