на заискиванье того, что удовлетворяет чванству. И Государь Николай Павлович, и Государь Александр Николаевич отлично знали про этот культ в семье Мещерских, интересовались тем, что говорилось в гостиной моей матери, но знали в то же время, что там не ведалось — что значит кривить душою и правда говорилась всегда полная, прямая и бесстрашная. Дух гордой, чистой и беспредельной любви к Царю Карамзина царил в нашей семье».
Разумеется, большим потрясением для всей семьи стала смерть Николая I. Князь Мещерский в то время учился в Училище правоведения. Позже он писал: «Другой смерти суждено было вскоре разразиться над нами. Помню, что чуть ли не в воскресенье на Масленице видел в последний раз Николая I. В санях он ехал один мимо балаганов, тогда стоявших на Адмиралтейской площади. Вид у него был все тот же богатырский, но лицо его носило печать величественной скорби, про которую в ту зиму все говорили. Про это выражение душевного страдания, как постоянное, нельзя забыть. Потом каждый из нас понял, что надо было быть тем необыкновенным духовным существом монарха, каким был Николай I, жившим заодно с Россиею, чтобы постоянно, в течение этого тяжелого года носить не маску, а именно естественное отражение на лице русской печали, и умирать от этой печали. Эта последняя страница царствования и жизни Николая I так была необыкновенна своим величественным драматизмом, что изображение ее было под силу только второму Шекспиру. Факт был несомненен: Николай I умирал от горя и именно от русского горя… Это умирание не имело признаков физической болезни, — она пришла только в последнюю минуту, — но умирание происходило в виде несомненного преобладания душевных страданий над его физическим существом: страдалец души побеждал богатыря тела; и когда он простудился вдруг, простуда бросилась на легкие и болезнь в этом колоссе силы пошла так скоро, что весь процесс болезни не длился и недели; душевные силы не могли противодействовать физической болезни, и физическая силы, в свою очередь, были слишком поражены душевным недугом, чтобы бороться с разрушительным процессом… Оттого этот процесс разрушения шел так быстро, и оттого немедленно после этой почти внезапной кончины по всему городу пошли ходить легенды: одна — о том, что Николай I был отравлен его доктором Мандтом, и другая — о том, что он сам себя отравил».
* * *
Владимир Петрович Мещерский родился в 1839 г. Окончил Училище правоведения и, помыкавшись на бумажной работе, нашел место стряпчего полицейских дел в Рождественской части Петербурга. В обязанности стряпчего входило наблюдать за законностью арестов и за содержанием задержанных. Работа нравилась, а еще приличный оклад — 100 рублей в месяц, но главное, «должность эта имела живой практический смысл». Без прямого приказа стряпчего, например, «никто не удосужился в течение трех недель сводить арестованных в баню, и они все завшивели». И более того: «Я сидел в комнате, где, я знал, все живет только для беззаконий и взяток, и на мне лежала обязанность ежедневно наблюдать за тем, чтобы не творилось ничего беззаконного. В случае нарушения закона я обязан был протестовать, и если мой протест не был уважен следственным приставом, то я должен был представлять о том товарищу прокурора. Кроме того, обер-начальником нашим был сам губернский прокурор, старичок-чиновник старого закала, который, когда я ему представлялся, просил меня об одном: не слишком горячиться…».
Работа оставляет достаточно времени для светской жизни, и Владимир становится свидетелем того, как дворянство переживает освобождение крестьян: «…один из величайших государственных переворотов в России, равный по общественному значению, имевший себе только французскую революцию 1789 года». Для него это драматическое событие, дворяне, лишившиеся крепостных и разоряющиеся вследствие этого, кажутся ему библейскими овцами, которых ведут на заклание.
«Это было характерное начало либеральной комедии, разыгрывавшейся 20 лет подряд; — пишет Владимир Петрович, — казалось бы, в принципе, что могло быть либеральнее, как признать целое сословие и образованное притом соучастником в правительственной деятельности и возвысить его общественное значение.
Но именно потому это признание исторической заслуги за сословием было отвергнуто по ненависти, что речь шла о сословии дворянском, и отвергнуто для присвоения заслуги исключительно и всецело правительству теми самыми людьми, которые немедленно после, когда громадный корабль 19 февраля 1861 года был спущен на воду, и либералы признали дворянство загубленным, всю свою дальнейшую деятельность направили к ослаблению того самого правительства и к усилению общественности, но в виде какого-то фантастического нового сословия — интеллигентного пролетариата».
И, повторяя рассказанную Анной Тютчевой историю о прогулке императора с дочерью и его словах о том, что это лучший день в его жизни, князь Мещерский добавляет: «После были отклики мгновенного удовольствия, веселия, но таких слов Царь-Освободитель более не произносил. Слова Его, что Он считает этот день лучшим днем его жизни, — сбылись в полном смысле этого слова. Никогда лучшего дня уже не было в Его жизни».
В чем же причина? Мещерский отвечает: у императора были только добрые намерения, но те, кто трудился с ним над реформой, использовали ее не для блага крестьян, а для унижения дворянства: «Государь работал над этим делом с единственною мыслию совершить огромную социальную реформу для блага своего народа. Оттого его радость о 19 февраля 1861 года была искренна, а радость его сотрудников была испорчена вопросами и сомнениями вроде следующих: достаточно ли отняли у дворян земли, достаточно ли пошатнуто дворянство земельное в своих устоях и в своих основах, достаточно ли создано для него критическое и трудное положение?» Он согласен представить Александра наивным простачком, не связывавшим освобождение крестьян с неизбежным разорением части дворянства, лишь бы не допустить, чтобы император пошел на этот шаг сознательно и чтобы выбора у него по большому счету не было. Он даже придумывает объяснение подобной слепоте: во всем виноваты энтузиасты, завалившие государя нескончаемыми проектами реформ, оттого у него и не было времени подумать о последствиях и предпринять меры для их предотвращения.
По протекции статс-дамы Татьяны Борисовны Потемкиной, урожденной Голицыной, ее сестры Александры Борисовны Мещерской и по представлению министра юстиции Замятина Владимир пожалован в камер-юнкеры. Вскоре он познакомился с наследником — великим князем Николаем Александровичем и с его младшим братом Александром.
Он пишет: «Дорогою из Колпина до Царскаго Села предавался размышлениям. Я понимал и чувствовал, что начинало сбываться что-то такое, чего я сильно желал, это своего рода таинственное впечатление в жизни… Сколько раз под влиянием бесед с П. Козловым, одним из близких приятелей Цесаревича Николая Александровича, и разговоров с милыми друзьями нашей семьи Батышковыми, —
