кабинет, а налево спальня. День его проходил в известном порядке. Вставал он рано; в 8 часов был уже одет и пил кофе. Затем, все утро делилось между занятиями с профессорами и слушанием в иные дни докладов министров у Государя, затем шел завтрак и прогулка до обеда. После обеда занятия, чай вечерний у Императрицы, или вечер в театре.
Приглашением Цесаревича я воспользовался раза четыре. Беседовали мы втроем: Цесаревич, Его Брат Александр Александрович и я грешный…
Предметом бесед была политика. Прелесть их заключалась в том, что всякий вопрос живо интересовал обоих собеседников, и взгляды Цесаревича на русские вопросы всегда отражали в нем такой образ мыслей, где никогда не звучал ни один диссонанс, где никогда не слышалось ни сомнения, ни шаткости, ни влияния тогда сильного космополитизма».
В 1864 г. вместе с Николаем Александровичем, у которого появились первые признаки туберкулеза, Владимир Петрович отправляется в Голландию, на морской курорт. Лечение не приносит пользы, так как оно предпринято в стадию обострения болезни, но прервать его не так легко, и князя это сильно беспокоит: «Простой смертный, если он видит, что нет ему пользы от купанья, или что купанье ему вредит, берет и бросает это купанье и конец; но для Цесаревича вопрос являлся в сложной обстановке целого государственного дела: решению ехать в Скевенинген предшествовал медицинский придворный консилиум… Вследствие этого как допустить, чтобы вдруг весь маршрут был изменен, чтобы решение докторов было признано никуда негодным?.. как взять и бросить купанье по собственному почину на месте? Все это представлялось чем-то немыслимым, чем-то преступным и крайне вольнодумным против традиций какого-то этикета…».
Наконец купания окончены, цесаревич уезжает в Данию, где встретится со своей будущей невестой, а князь отправляется в Англию, полный тревоги и грусти. С цесаревичем они снова увиделись осенью в Дармштадте. Владимир собирается возвращаться в Россию, великому князю Николаю предписано провести зиму в Италии. «Тут цесаревич мне передал свои новые и прелестные ощущения жениха, очертил свое пребывание в Дании, и чем больше он вводил меня в свой новый мир и расширял горизонт своих впечатлений, тем отраднее становилось на душе.
Цесаревич Николай Александрович
— Теперь я у берега, — говорил мне Цесаревич, — Бог даст, отдохну и укреплюсь зимою в Италии, затем свадьба, а потом новая жизнь, семейный очаг, служба и работа… Пора… Жизнь бродяги надоела… В Скевенингене все черные мысли лезли в голову. В Дании они ушли и сменились розовыми. Не ошибусь, если скажу, что моя невеста их мне дала, с тех пор я живу мечтами будущего… Мне рисуется наш дом и наша общая жизнь труда и совершенствования… И вы знаете, что я вам скажу: вероятно, это вам доставит удовольствие, — одним из виновников моего возрождения будете вы; вы умели находить во мне хорошие стороны и будили постоянно мою энергию. Помните, как вы меня журили в Скевенингене? Да, Владимир Петрович, мы с вами пережили дурные дни, даст Бог, начнем переживать лучшие».
Разговаривают они и о впечатлениях Владимира Петровича от его первого вояжа в Европу. Пламенный патриот России и монархии несколько смущен, делясь ими: «Я передал Цесаревичу сущность моих впечатлений. Передал я их со смущением, ибо получил главное впечатление такое: везде лучше, чем у нас, в смысле порядка и людей. И совсем независимо от политического мира. В Англии лучше при парламенте; во Франции лучше при подобии английской конституции, цезаризм; в Швейцарии — при республике.
— Да, это правда, — ответил мне Цесаревич, — хотя я гораздо меньше вас видел чужие края, но я испытал то же самое впечатление. Но я утешаю себя тем, что у нас вся будущность впереди. Здесь, в Европе лето, а у нас в России весна, с ее неурядицами. Но зато и с ее надеждами, с ее первыми отпрысками пробуждающейся жизни. Вся работа впереди. Вы очень верно сравнили Европу с летом и Россию с весною, — ответил я Цесаревичу, — но меня одно смущает: люди, или безлюдье: какие у нас государственные люди? Что они не гении, это не беда, гениев и в Европе нет; а беда в том, мне кажется, что они как будто вовсе не интересуются Россией, а здесь каждый интересуется, своим делом потому, что интересуется своим государством.
— И это правда, — сказал Цесаревич, — но до известной степени, мне кажется, что люди есть, но только их не ищут. Сколько людей и дельных, и интересных нам пришлось видеть в прошлом году во время нашего путешествия по России. Я, например, думаю, что если земские учреждения у нас пойдут с толком, то получится отличная школа для выработки людей. Вот дайте мне только жениться… Как бы то ни было, а до сих пор и я жил за китайскою стеною. Мы выезжали в свет, эту зиму, с Сашею, а много, все сплетни да сплетни. А когда я женюсь, у меня будет свой дом, китайская стена провалится и мы будем искать и принимать людей. Некоторые говорят, что людей создает конституционный образ правления. Я об этом не раз думал и кое с кем разговаривал. По-моему, вряд ли это верно… Посмотрите век Екатерины… Ведь это был век богатейший людьми — не только у нас, но сравнительно во всей Европе. Возьмите николаевскую эпоху… Сколько людей замечательных он вокруг себя создал… Во всяком случае, это доказывает, что форма правления тут не при чем. Это мое твердое убеждение, и я надеюсь, что никто меня в этом отношении не разубедит. Мне представляется, что неограниченный монарх может гораздо более сделать блага для своего народа, чем ограниченный. Потому что в каждой палате гораздо больше интересов личных и партийных, чем может их быть в самодержавном государе».
Эти слова произвели большое впечатление на князя Мещерского и окончательно отвратили его от всех республиканских форм правления.
Весной 1865 г. Николай Александрович умирает в Ницце. До последней минуты с ним его семья и невеста — принцесса датская Дагмар. Затем новый цесаревич, Александр Александрович, возвращается в Петербург. Князь Мещерский встречает его на вокзале: «В эти полтора часа нашего свидания в вагоне я увидел перед собою новое лицо. Исчезло детское по беззаботности выражение, и на лбу, ближе к глазам, к переносице, образовались те складки, которые изменяли его физиономию, отражая, когда они появлялись душевную заботу и умственное напряжение. Тогда я увидел зародыш этих признаков пережитой драмы, а потом, чем дальше, тем глубже эти складки на лбу стали врезываться в его лицо.
