родственниками Н. В. Зиновьева, бывшего главным воспитателем Великих Князей, я составлял себе идеальное представление об этом, тогда слывшем за необыкновенного по своим чарам, Великом Князе, и сколько раз, встречая его на набережной и глядя на это лицо, выражавшее, действительно, что-то особенное, какую-то утонченную и в то же время естественную и живую приветливость и дышавшее живым участием к окружавшей жизни, я думал, подобно многим, как хотелось бы с такою выдающеюся личностью говорить и говорить обо всем, чем тогда полна была русская жизнь… Но вот, около 10 час., я подъехал к Царскосельскому дворцу, и тут начал испытывать уже совсем другое чувство: не то застенчивости, не то конфузливости, не то растерянности, при входе в первый раз в жизни во дворец, где я никого не знал. Это чувство поглотило все остальные. Велел я о себе доложить, и меня ввели в какую-то небольшую комнату в нижнем этаже, куда первыми вошли Великие Князья Александр и Владимир Александровичи, первый — в своем финском стрелковом сюртуке, а второй — в своем лейб-драгунском сюртуке, в сопровождении графа Бориса Алексеевича Перовского. Я должен был самого себя представлять, и сам сознавал, что должен казаться очень глупым.
Юные Великие Князья были в духе, веселые и задали мне очень развязно несколько вопросов; граф Перовский обошелся со мною очень любезно, так что, когда отворилась дверь и вошел в флигель-адъютантском сюртуке Наследник, я уже чувствовал себя менее глупым… Великий Князь поговорил со мною минут пять и тоже оказался в хорошем настроении духа, и, затем, так как предстояли им всем уроки, аудиенция кончилась…
Так совершилось мое первое знакомство с Цесаревичем Николаем Александровичем, положившее начало всей последующей моей придворной части жизни. Я говорю “части жизни”, ибо действительно часть жизни, и лучшая ее часть, по годам и по духовному содержанию, отдана была мною этому придворному миру с его неистощимым запасом очень отрадных и очень горьких впечатлений».
Воспитатели великих князей начинают приглашать князя Мещерского во дворец для бесед с наследником. Князь отмечает наблюдательность Николая, его склонность к легкой иронии, его осведомленность во внутренних делах Империи, несмотря на то, что сам наследник сравнивает свою жизнь с монастырской. Возможно, встречи с князем и были задуманы для того, чтобы замкнутая жизнь Николая Александровича не казалась тому такой уж монастырской.
Летом императорская семья приглашает его в Царское Село пить чай в Китайской гостиной, слушать оркестр Иоганна Штрауса в вокзале Павловского парка, осенью — в Гатчину. Правда, теперь поговорить по душам удается редко, светская жизнь всегда в окружении людей, всегда напоказ. «С Наследником мне приходилось мало говорить — и то урывками только, потому что в обстановке Китайской гостиной и Павловского вокзала было не до серьезных разговоров. Слышал, однако, от него однажды при встрече в Павловском вокзале и записал в “Дневнике” скептические размышления. — У нас очень любят популярность, — но очень не любят дело делать».
В.П. Мещерский
Владимир Петрович согласен с великим князем, но ему есть что добавить. По его мнению, причину всех бед «надо искать в общем тогда политическом настроении нашего интеллигентного общества, коего отличительною чертою была распущенность; мы жили тогда в какой-то мягкой атмосфере уступчивости и слабости относительно всего, что было принципом порядка и дисциплины. Эта-то мягкость, эта-то терпимость всего, что проявляло дух послабления дисциплины, составляли один из главных признаков политического либерализма».
Летом 1863 г. наследник отправляется в поездку по России, а Владимира Петровича начинают все чаще приглашать в Царское Село к Александру и младшим великим князьям. «Мы фехтовались (!) утром, вместе завтракали, гуляли, обедали, вместе совершали ежедневную прогулку в Павловск, — пишет он, — при этом я имел возможность удостовериться, что доверие свое Великий Князь Александр Александрович давал не сразу: он как будто в начале присматривался ко мне и только постепенно стал проявлять уже самостоятельно свою симпатию, что, разумеется, придавало ей лишь большую цену. Эта постепенность в сближении с ним точно так же постепенно открывала его духовную личность, и с каждою развертывавшеюся складкою его внутреннего существа отрадно было знакомиться с новою, симпатичною в нем чертою, и убедиться, как прав был Наследник тогда, говоря о “своем Саше” как о “человеке”. Со своей стороны Великий Князь Александр Александрович питал к своему старшему брату самое нежное обожание и в начале, в особенности, центром наших разговоров бывал всегда он. Главная прелесть в Великом Князе Александре Александровиче заключалась в нем, в его бившей, как родник воды, правдивости, отстранявшей всякие попытки собеседника к придворным или дипломатическим разговорам, во-первых, потому, что их терпеть не мог Великий Князь, а, во-вторых, потому, что от них он всегда инстинктивно отталкивался. Уже тогда его душа напоминала тот лиловый цветок, в виде колокольчика, который при соприкосновении к нему затворяется; так затворялась и душа Великого Князя Александра Александровича при малейшем прикосновении к ней речи придворной… При этой правдивости его натуры — выступали наружу и ее недостатки. Но их было так мало, что невольно, кроме симпатического влечения к честной натуре, приходилось испытывать и удивление… Немного лени и много упрямства — вот были единственные его недостатки. Ломить прямо его упрямство было невозможно и бесполезно: оно только усиливалось от противодействия; но так как он был необыкновенно добр и мягок сердцем, весьма деликатен, и над всем этим главною чертою его души царила высокая и чистая честность, то можно было тогда побеждать его упрямство обходными путями, именно прибегая к действию на его сердце, на его честность и прямоту».
Далее он пишет об «антипатии к придворному миру», о «скептицизме и очень тонком понимании людей в придворном смысле», которые Александр разделял со старшим братом. И снова о «прямой и ненавидящей ложь натуре» Александра.
Встречаются они и зимой. Это время года располагает уже к серьезным разговорам.
«Утро 6 декабря было для меня памятно.
Накануне я видел Цесаревича на катаньи в Таврическом саду и спросил его: когда можно будет его на другой день поздравить.
— Приходите утром ко мне кофе пить, — ответил Цесаревич, — запросто; вам приятнее будет в нашем маленьком кругу.
В 8 часов утра я явился. За столом были только братья Цесаревича и воспитатели.
Тут Цесаревич мне сказал: если хотите побеседовать, приходите вечером после 10; если я не в театре, то я дома…
Цесаревич жил в павильоне между Эрмитажем и главным зданием Зимнего дворца и занимал три комнаты, весьма скромно обставленные, посредине была большая гостиная, направо
