с ней встала Манька.
– Ну, в добрый час, с богом! Начинайте! – по старшинству, благословляя, торжественно объявила бабушка Евлинья, знаменательно блеснув, поднятым серпом над головой и врезавшись им в густую стену, колыхающейся на ветру ржи.
Со звонким хрумканьем серпа, подрезала первый захват рукой спелой ржи. Остальные жнецы дружно наклонились над своими серпами и пошла работа, серпы с жамканьем врезались в упруго наклонившуюся стенку ржи. Над головами жнецов то и знай взмётывались, нажатые, подхватываемые серпами горсти ржи, укладывались на стернистую землю, ложились в снопы.
Повинуясь серпам жнецов, рожь подрезалась податно. Жнецы продвигались вперёд и вперёд. За ними мертвенно лежали головастые снопы, наполовину утопая в торчмя торчащей, колючей жниве. Количество снопов, за жнецами ложилось по-разному: за отцом много, за бабушкой поменьше, за Минькой и Манькой еще меньше, а за Санькой совсем мало.
– Нынче год, жнём, а на будущее лето не знай будем ли жать-то!? – мечтательно заметила бабушка. – Бог даст, в этом году с хлебушком будем, а на тот год, незнай уродится ли! – с сомнением добавила она.
– До того лета доживём увидим, что посеешь, то и пожнёшь! – возразил ей, несогласный с ней Санька.
Истопив печь, наварив жирных мясных щей и напекши пирогов, мать, наложив всего этого в кошель, а щи в кувшин, напутствовала Ваньке:
– Ступай, неси обед жнецам в поле. Загон-то наш ты чай знаешь – у колодезя концом в луговину упирается, ты сразу найдёшь.
Ванька, знавал этот загон. В прошлом году осенью, он с отцом на ржаном севе этот загон боронил. Но точное расположение его за год запамятовал. Идя по заросшей, лебедой и диким цикорием полевой дороге, он смутно представлял, где же в действительности их загон. Полевая дорога не прямая, а всегда извилиста и притом по обе стороны обросшая стенами высоченной ржи. Из-за малого роста Ваньки, как нарочно рож упрятывала от Ванькина взора все ориентировочные предметы: кусты у колодезя, сам колодезь и копошившихся жнецов.
Исходил Ванька полполя, а своих так и не нашёл. Его пугала мысль, что он совсем, до самого вечера не найдёт свой загон. Изголодавшие свои родные жнецы обессилят, усталые вынужденно бросят работу, проклиная его Ваньку за то, что он не принёс им обед. От таких тяжких, мыслей и от горькой обиды Ванька заплакал, рукой размазывая по лицу грязный пот.
– Ты что паренёк плачешь? – спросил его повстречавшийся мужики.
Ванька, рыдая, сквозь слёзы, объяснил своё горе.
– Так ваши, отсюда совсем близко жнут, иди провожу, и он довёл Ваньку до своих. Обрадованный Ванька чуть не бегом побежал, завидя родную семью, он даже не чуя тяжести ноши – кошеля за спиной, и кувшина в руках. Увидя заплаканного Ваньку, семья шутливо посмеялась над ним, а он запоздало всхлипывая, положив кошель под телегой побежал к пруду умываться.
Перед обедом, отец заставил Ваньку стаскивать снопы по десяткам, а перед самим обедом отец сложил снопы в десятки, чтоб количество нажатых снопов легче было сосчитать и снопы на случай дождя не проросли бы.
Настало время обеда, жнецы устало расселись в тени под телегой. Ели щи из свинины, ели картошку с огурцами, наверсытку забавлялись пирогами с молоком.
Безлошадные люди, которые пришли в поле на жнитво пешком, и жавшие рожь поблизости от колодезя, стараются обедать около воды. Родник холодной воды у колодезя собрал около себя немало жнецов на обед. Здесь обедала и семья Крестьяниновых, с дедушкой во главе. Степенно и cмиренно, хлебали мясные щи, ели кашу, лакомились ватрушками.
Не успели как следует рассесться на луговине – дедушка щёлкнул ложкой Анке по лбу.
– За что, дед? – обиженно и недоумённо спросила Анка,
– Так, за дело! Знай приличие! Не садись мандой к часовне
– А я и не заметила, – робко оправдывалась Анка.
– Будешь замечать, и помнить! – строго проворчал на неё и отец.
– Да и вообще, перестань карячиться-то, что топыришься! Закрой своё лоно. Здесь ведь не дома за столом, здесь поле! – с грозными укорами обрушился на Анку дед.
Алёшка с Мишкой, подавляя в себе безудержный смех, уткнувшись в траву, приглушённо хохотали, вздрагивая всем телом, но смеяться в открытую боялись, как бы не натащить на себя злобу от дедушки и от отца.
Обедать к колодезю притащился и Николай Ершов со своей бабой. Они уселись у самого родника и обедали всухомятку, прихлёбывая холодной водичкой из родничка. Недолог обеденный перерыв на жнитве, а всё же находится время для общей беседы. Любители поговорить находят время побалагурить, рассказать о том, что сами знают, и кое-что наслушаться от людей.
Собравшимся около родника людям, держа речь о пище, Николай пространно разглагольствовал:
– Есть яйца, у меня нервов не хватает! Будешь их лупить, а белок совсем с скорлупой отстаёт и от яйца! Один пшик остаётся и становиться есть-то нечего. Яйцо-то всего-то с детский кулачок, а тут и вовсе жамкнуть нечего. Так, что лучше без яиц обходиться. Да и всего-то яйцы – не еда, а одно безделье, – оправдывая своё скудное питанье на жнитве, словословил перед людьми Николай.
И вытолачивая из стручка недоспелый горох, он продолжал:
– Я вот, частенько, задумываюсь над таким вопросом: как бы придумать, чтоб человеку поменьше хлеба на пропитание требовалось? А то вот, каждое лето жнём, молотим, мелем, запасаем немало зерна и муки себе на корм. Я об этом думал, думал, а лучшего не придумал, как только обратно в материну утробу залезть. Вот где благодать-то – беззаботно лежи в тёпленьком местечке и полегоньку потягивай, через пуповину соки. Не знай как вы, а я хорошо помню, как у маминьки в брюхе проживал. Покойница не обижалась на меня, что я целых девять месяцев отсиживался там и соки её тянул. Признаться, честно я хорошенько-то и не помню, тянул ли я соки, или так само собой, дело обходилось. Только, вот, жаль, что срок мой природой отведён, отсиживаться там. С напускной деловитостью закончил Николай и вставая с лужка, проговорил:
– Пойдём, Ефросиния, загон дожинать.
После короткого послеобеденного отдыха, не дождавшись, когда спадёт жара, жнецы снова с серпами в руках и снова штурмуют слегка колыхающуюся рожь, терпя и перемогая боль в беспривычно наломленной в наклоне над серпом спине. Солнце, едва свалившись со своей наивысшей точки своего пути на небе, бесщадно палит согнутые коромыслом спины жнецов, колит наклонённые над серпом головы, и всё, что не укрыто от его жгучих лучей, а надо жать и жать. Жнецы изнывая от жажды, у каждого во рту нетерпимая сухмень, языку не хватает влаги. Через сцепленные зубы, в рот невольно втягивается сухой воздух, еще сильнее суша язык.
Больше всех, томился и страдал от палящих лучей солнца, Санька. Он прямо-таки изнывал от усталости, боли в спине, он непривычки,
