чинно. Из знакомых я заметил только парторга факультета Волобуева. «Садитесь!» – величественно произнес Почекутов. Я сел. «Ну, – продолжал он, – куда вы хотите направиться на работу?!» Я гордо произнес: «Куда направит партия!» Почекутов, отождествленный с партией, поперхнулся. Он повертел мой листок по учету кадров и задал вопрос, которого я ожидал: «Ваша фамилия Кац? Хорошо. Но здесь написано, что вы русский! Как это?» Я спокойно пустился в свое ветвистое генеалогическое древо, начав с периода власти очень русского императора Павла 1-го. Я говорил, как герой Марка Твена, интервьюировавший газету… Я называл родственников так, что мой прадедушка стал в конце концов моим правнуком. А раз я русский, то и мой правнук русский. Но раз мой правнук это и есть мой прадедушка, то значит и я бесспорно русский. Все это я говорил довольно связно, т. к. речь на данную тему заготовил достаточно давно. В заключение я протянул Почекутову паспорт моей матери, где черным по белому значилась: «Кац Валентина Дмитриевна – русская»! Откуда бы знать Почекутову, что за этим псевдонимом кроется Ревекка Абрамовна Гуревич? Изнуренный Почекутов откинулся на спинку стула и закрыл глаза. П. В. Волобуев порылся в бумагах, протянул ему какой-то список. Почекутов посмотрел в него и произнес устало: «Вот ведь как бывает! Человек русский, а фамилия у него иностранная». Я сокрушенно выразил отделу кадров Университета свое глубокое сочувствие. Он торжественно изрек: «Товарищ Кац! Вы сталинский стипендиат, мы можем предложить вам аспирантуру. Нет ли у вас возражений?» Я с достоинством ответил: «Возражений нет!» «Распишитесь!» Я расписался в какой-то книге. Потом Волобуев мне сказал: «Ты давно без Почекутова распределен в аспирантуру. Это он так для проформы трепался». Мы пожали друг другу руки. Но самое трудное предстояло еще сделать: сдать на «отлично» вступительные экзамены в аспирантуру. Оставление при распределении не давало никаких гарантий. Наступило самое трудное в моей жизни лето.
Стояла плохая погода: часто лил дождь, было холодно. Я не имел места для занятий. Университетские библиотеки закрылись, да и не нужны они были мне пока. Ведь снова предстояло сдать Основы Марксизма-Ленинизма, специальность и язык. О занятиях в нашей комнате не могло быть и речи: у матери все время находились заказчицы, раздевались, вертелись перед зеркалом. И все больше старухи. Мне дала ключ от комнаты Женя Байрашевская, уходившая с утра на работу. Я поднимался на второй этаж, ставил стул на балконе и читал, читал, читал. Какая же это мука перечитывать знакомые работы. Но я знал, что на экзамене по Основам марксизма-ленинизма мне устроят чистку. Если я не получу «отлично» – конец. В аспирантуру не примут даже при «сверхотлично» по остальным экзаменам. И я читал и перечитывал Сталина, зубрил его краткую биографию.
Временами ездил в подмосковный поселок Фрязино. Там на каком-то заводе работала печальная девушка Таня Ветохина, окончившая физико-математический факультет. Интересная была это девочка. Нет, красивой ее назвать нельзя. Умная, как все хорошие физики, не очень разговорчивая. Судьба ее сложилась любопытно. Ее семью немцы застали в Минске. Но отец ее, крупный биолог, белорусский академик сумел пробраться с женой и детьми к партизанам, а оттуда их всех переправили самолетом на большую землю. После войны он вернулся в Минск. Таня закончила МГУ. Наверное, я был первым мужчиной, который ей попался на пути. Она не знала, что делать, а, оставаясь одна, чувствовала себя несчастной и объяснить себе самой ничего не могла. Пыталась объяснить мне. На первую свою зарплату она предложила сходить в ресторан. Я выбрал самый скромный – «Динамо». Пришли вечером. Большой зал тонул в полумраке и казался пустым. Чуть наигрывал джаз. Мы сели за столик, поужинали. Я выпил водки, Таня – какой-то кислятины. Заплатили 50 рублей (в старых ценах). Таня любила слушать песенку Вертинского «В синем и далеком океане». По дороге в метро я ей спел и прочитал кое-что из Ахматовой. Так вот, изредка я ездил во Фрязино, бродил с Таней по полям и лесам. Какие же чудесные места в Подмосковье!
Рижское издательство стало издавать иностранных классиков. Эти недорогие книги можно было выписывать на почте. Я выписал романы Драйзера, выкраивал время, читал «Американскую трагедию», «Гения». Потом мучился от мыслей, что заставляю страдать женщин! Однако эти мысли проходили, я встречался то с той, то с другой, но так, что ни одна не подозревала о существовании дублеров. Чувствовал ли я себя легко и безмятежно? Нет. Забыться не мог ни с кем. Слишком много было побочных забот. Яша Шварц отдавался любви безмятежно и весело. Он по-прежнему знакомил меня с женщинами из числа рабочего класса. Иногда мы приходили к ним, устраивали выпивончики. Очень хорошими были эти пролетарки. Но я думал о том, что завтра мне нужно садиться за книгу, а потому нельзя много пить. Нет, невеселой была эта жизнь. Скорее тревожная, нервная, с резкими перепадами от тепла к холоду.
В сентябре начались вступительные экзамены в аспирантуру. Вот как они прошли. Все началось с марксизма-ленинизма. Их принимал какой-то добродушный доцент, а его ассистентом был сволочной аспирант Бурмин. В состав комиссии входил Н. А. Машкин. За пять минут получила «отлично» Арка Синицына. Иосифа Стучевского подержали дольше. Настала моя очередь. Я легко справился с билетом, ответил на несложные вопросы экзаменатора. Хотел было уже встать, но ассистент попросил слова. Он задал мне четырнадцать вопросов. Я спокойно отвечал. Наконец, он спросил какую-то подробность из биографии Сталина. Я открыл рот, но экзаменатор раздраженно сказал: «Хватит вопросов, достаточно и ответов!» Взглянув на него и совершенно обессилев, я, как эхо отозвался: «Хватит!» Вышел, качаясь, уронился на диван. Через несколько минут вышел Н. А. Машкин и сказал: «Наплюйте на все! Разумеется, отлично. Успокойтесь и заходите завтра в сектор».
Следующий экзамен был по специальности. Я явился к Николаю Александровичу в сектор. Он принял меня в небольшом кабинете. Сказал: «Экзамен принимаем мы вдвоем – А. Г. Бокщанин и я. Факты не нужны. Знать историографию». Он назвал три работы, которые мне надлежало подготовить. Попросил передать Арке Синицыной и Стучевскому названия книг, предназначавшихся им. Я сразу все это исполнил. Экзамен по специальности прошел легко и быстро. Мы получили по пятерке. Оставался иностранный язык. Я решил сдавать немецкий. Готовиться было бессмысленно. Уровень требований я представлял. Не знал, кто станет экзаменовать. Но и это не имело значения. Наступил день экзамена. Экзаменатором оказался старый преподаватель кафедры немецкого языка, почти незнакомый мне. Он дал мне исторический текст. Помню, что была в нем гигантская, только немецкому
