Привести его тебе?
— Нет, мне нужно позаботиться о стачке — тебе придётся разобраться с ним самому.
— Как?
— Это твоё дело.
Эсклавье повторил свой вопрос:
— Как?
И костяшки его пальцев побелели, когда он крепче стиснул телефонную трубку.
Но Буафёрас свою уже положил.
На вилле, где жил Эсклавье, не было отопления, и там стоял страшный холод. Он закурил сигарету и закашлялся — он много курил, чтобы унять тревогу, доходившую почти до страха, которую ощущал с тех пор, как первые джипы его роты отправились на облаву подозреваемых.
Эсклавье позвал дневального и велел привести Аруша.
Он устроил свой кабинет в маленькой гостиной виллы. Здесь были стулья и кресла в белых чехлах, пианино, и напротив него, на каминной полке, — бронзовые часы, которые поддерживали дельфины. Сейчас часы показывали четверть десятого и нарезали время круглым маятником.
Похожие часы стояли в Ренне, в кабинете начальника гестапо, с таким же нелепым оформлением, таким же позолоченным циферблатом, и такими же чёрными римскими цифрами. Возможно, именно эти часы вызывали у Эсклавье тревожное предчувствие.
Дневальный втолкнул Аруша в комнату. У него оказалось худое бледное лицо, глубоко посаженные глаза, а поверх одежды — пальто из верблюжьей шерсти. На то, чтобы повязать галстук времени у него не нашлось, но он застегнул воротник рубашки. При разговоре, его губы изгибались, обнажая белоснежные зубы, такие же заострённые, как у некоторых дикарских племён Африки.
— Итак, вы наконец-то решили освободить меня, господин капитан? Это не помешает мне выдвинуть обвинение против вашего произвола.
— Где бомбы, Аруш?
— Доктор Аруш. О чём вы говорите?
Эсклавье заметил это проявление тщеславия, но напомнил себе, что у многих дантистов во Франции его тоже хватало.
— Завтра, в девять часов утра, едва откроются европейские магазины, должны взорваться пятнадцать бомб — где они?
Аруш слегка вздрогнул, словно его укололи, затем взял себя в руки.
— Вы должно быть путаете меня с кем-то. В Кабилии много Арушей.
— Но только один Аруш — дантист с улицы Мишле, сто семнадцать.
Зазвонил телефон. Это снова был Буафёрас.
— На этот раз, — сказал он, — всё точно. Он невысокий, узколицый, у него шрам на челюсти и деформирован мизинец на левой руке, лет самое большее тридцать.
— Это он и есть.
— Раз уж такое дело, спроси его о некоем Кхаддере-Позвонке. И не забывай: бомбы должны взорваться завтра утром, как раз в тот момент, когда все покупатели, которые не смогли сделать покупки в своих обычных магазинах, хлынут в продуктовые отделы «Присюник» и «Монопри» [230]. Ты должен заставить его рассказать, на какое время и в каких магазинах заложены эти бомбы. Как только получишь информацию, я вышлю четыре группы разминирования — они уже наготове.
Эсклавье положил трубку.
— Аруш, люди уже готовы обезвредить бомбы — заканчивайте с этим сейчас же, и поскорее. А потом мы поговорим о Кхаддере-Позвонке.
Аруш поднялся и стал ломать себе руки, чтобы не закричать о своей ненависти прямо в лицо парашютисту.
— Вы закончили корчиться? — сухо спросил его капитан. — Я спешу.
Аруш усмехнулся:
— Вас ждёт девушка?
— Именно так — женщина.
— Пока Алжир горит, всё о чём вы можете думать — прелюбодействовать, словно свинья. Но завтра весь город Алжир взлетит на воздух, и, возможно, ваша подружка вместе с ним.
Эсклавье пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержать гнев и не ударить маленького дантиста по лицу.
— Где бомбы?
— Не скажу. Кроме меня не знает никто. С таким же успехом вы можете идти к своей женщине прямо сейчас. Ваши саперы могут хоть всю ночь обыскивать магазины города, но ничего не найдут. Можете убить меня, можете меня пытать, я с наслаждением умру от ваших рук, потому что завтра…
— Я и вправду могу заставить вас заговорить…
Часы пробили десять, издав слабый позвякивающий звук, похожий на звук старой музыкальной шкатулки.
— …но я не стану, доктор Аруш — это противоречит всем моим принципам. У вас есть свои причины сражаться, у меня — свои, но это никак не относится к бомбам, которые взрываются и убивают женщин и детей. После разговора я передам вас полиции, и вы сможете решить вопрос с ними, но предварительно позвоните своему адвокату, и я лично прослежу, чтобы не произошло ничего предосудительного.
— Нет.
Аруш провёл пальцами по своему шраму в надежде, что он возродит ненависть, придававшую ему сил. Он вспомнил удар в лицо, от которого отлетел в сторону, а потом удар ногой, что сломал ему челюсть.
Это случилось по возвращении из Парижа. Там в его жизни было несколько девушек, но у него никогда не получалось удержать их надолго, потому что наступал день, когда он не мог не назвать их шлюхами — во многих случаях они и были шлюхами, но им не нравилось, когда об этом напоминали.
В Париже он часто встречался с французскими студентами из Алжира, которые относились к нему как к более или менее равному. Он сменил мусульманское имя Ахмед на Пьер — разве во времена святого Августина его предки не были христианами?
Объединившись, жители города Алжир, образовали единый фронт против франгауи, над чьим недостатком мужества насмехались — это позволяло им забыть о собственной лени.
Аруш обосновался в европейском квартале города Алжир, он нашёл своих товарищей, но не понял, что многое изменилось.
Однажды вечером, после профессионального ужина, он пошёл с ними в ночной клуб, затем — не без поощрения с её стороны — слишком явно заигрывал с сестрой одного из своих друзей. Друг тут же вышел из себя:
— Какого чёрта этот черномазый себе позволяет?! Он забыл кто он есть!
Потом его прилюдно избили и вышвырнули вон. С того самого дня ненависть вытеснила все остальные чувства в его сердце.
Он знал, что не станет говорить. Он чувствовал, что парашютист, несмотря на свою красивую решительную рожу, был слабаком, полным противоречий, представителем расы фразеров.
Пусть себе плетёт слова сколько душе угодно! Между тем минуты шли своим чередом. Капитану нипочём не отыскать бомбы, которые были хитроумно спрятаны в упаковочных ящиках с консервами и уже заложены в магазинах, благодаря помощи курьера. Они сработают в половине десятого.
Эсклавье тщательно взвешивал сказанное, ломая голову, чтобы найти какой-то аргумент, основанный на разуме и человечности который мог бы пронять это неподвижное непреклонное тело, сидящее в кресле с белым чехлом.
Помимо воли, всё, что он мог предложить — истрёпанные теории своего отца о ненасилии. Слова звучали фальшиво, и фразы, не находя отклика, угасали в пустоте.
Капитан подметил едва заметный взгляд Аруша на
