Чистов сшил хомутной иглой новый блокнот с плотными картонными корками. Теперь он сидел в раскрытой двери вагона и рисовал, пока эшелон не тронулся. На перроне он не был почти год, с тех пор, как августовской ночью прибыл в Тюменскую военную школу. Тогда не разглядел ни вокзала, ни каменных одноэтажных построек, ни тополя, напротив которого стоял вагон-теплушка. Сержант рисовал, а про себя рассуждал, как учил художник Качинский: «Надо не пассивно и бездумно срисовывать дерево, а подсмотреть характерную его особенность — портрет дерева». Но этот тополь ничем особенным не отличался. Лишь клейкие молодые листья блестели на солнце свежей зеленью. Ветер нагонял первую грозовую тучу.
Левее тополя на перроне выстраивался гарнизонный оркестр. Но с отправкой медлили. Туча накрыла солнце, и дождевые капли, пятная землю, дружно забарабанили по крышам вагонов. Бойцы высовывались из дверей теплушек, подставляя под частые капли стриженые затылки. Несмотря на дождь, музыканты грянули торжественный марш — вагоны стали двигаться, раскачиваясь и скрипя. Какие-то женщины, ребятишки побежали следом, а из вагонов, кому хватило места в дверях, махали руками, пилотками, платками, окидывая прощальным взглядом все, что уплывало назад, откуда еще слышался настойчивый гул барабана. Проплыла водонапорная башня, и за ней остался город Тюмень, накрытый дождиком.
Бойцы, как по команде, начали развязывать вещмешки, доставая хлеб, тушенку. В одном углу клацнула бутылка об алюминиевую кружку. Чистов устроился на нарах у окошка. Растянулся там и, подложив руки, смотрел на мелькавшие березки, на светлеющее небо впереди над кромкой леса, где дождя уже не было. Вагоны стучали на стыках рельсов, убаюкивая солдат. Иван крепился, но не заметил, как исчезла реальность, будто бы он провалился куда-то, вздрогнул и открыл глаза, когда Егор тронул его за плечо, сунул горбушку хлеба, намазанную тушенкой.
Вначале состав шел быстро, потом стал задерживаться на перегонах, на станциях. Только на третьи сутки проехали Свердловск. Природа заметно изменилась: новые картины открывались Ивану, выросшему в равнинном Южноуралье. Отвесная скала вдруг закрыла небо, он изловчился, глянул вверх — там ели и пихты ступали по каменным выступам. Скала промелькнула, внизу открылась речка: «Вот где остановиться бы, порисовать!» С блокнотом он не расставался, чувствовал под собой на нарах, и слышал, как билось в волнении сердце — такой красоты еще не было.
— Сылва, — сказал молодой боец.
Иван выхватил блокнот, переспросил название и записал: «Проехали реку Сылву».
Эшелон остановился на маленькой станции Чикали, а кто-то из бойцов ждал Кунгур: надеялся встретиться с сестрой.
В теплушку заглянул лейтенант Климцов и спросил Чистова. Лейтенант был назначен командиром взвода бронебойщиков, а сержант понадобился ему, чтобы выпустить «боевой листок».
Чистов выпрыгнул из вагона. Климцов поздоровался с ним по-граждански и повел рукой, захватывая домики с огородами, речку, скалы на том берегу…
— Приказываю нарисовать!
— Есть нарисовать! — радостно ответил сержант.
Никогда природа еще не покоряла Ивана так, как здесь, он даже оторопел — захватило дух. Растерянно повертел в руках блокнот: «Разве нарисуешь?»
Кунгур проехали ночью, а ранним утром без остановки проскочили Пермь, видневшуюся в рассветной дымке. Эшелон медленно тащился через мост: мелькали стальные фермы, будто перехлестывая небо и широкую Каму, дрожащую внизу синей рябью. Чистову показалось, будто вагоны висят в воздухе — от одного и другого берега было далеко. Пароход, буксировавший плот, отчаянно дымил в светлое утреннее небо. Широкий плот угловато кособочился, а пароход, вспенивая колесами воду, упрямо тянул его за собой. Но никакого движения вовсе не было заметно.
Последняя ферма моста лязгнула стальным звеном, и в ту же минуту ветер с Камы донес раскатистый, зычный гудок. Несколько человек на буксире помахали с палубы — они не впервые видели воинский эшелон. Еще с минуту маячила колокольня старинного собора, в котором тогда хранились эвакуированные картины из Русского музея.
К фронту
Родной Урал, мосты через Каму и Волгу остались позади. Каму проезжали утром. Волгу — ночью. Замкнутая в темных берегах (нигде ни огонька), тревожно спала широкая русская река. Над ней торжественно сияла луна. Как всегда, холодная и чужая в пустынном мире звезд. Вперехлест мелькали стальные фермы моста, отзываясь тяжелым лязгом под колесами вагона. Сержант Чистов не спал…
Чем ближе к фронту, эшелон тащился все медленнее. Часто останавливался, пропуская составы с военной техникой. Встречные санитарные поезда ползли со скрипом и стоном — так казалось. Иван достал письмо, полученное в Тюмени от Качинского, и в который раз уже перечитывал, начиная со строчки, тронувшей его:
«Я верю в тебя, мой дорогой, в твой благородный порыв, и хотел как друг, как старший товарищ пожелать тебе всюду успеха на твоем тернистом пути воина и художника. Ты увидишь зияющие раны городов, сожженные села, слезы матерей — смотри, запоминай. Пусть твое сердце наполняется гневом. Будь осмотрителен, оберегай себя…»
Вагон тряхнуло раз, другой, и эшелон остановился на разбитой станции. Выгружались по команде быстро и проворно. Водокачка пульсировала тоненькой струей. За водой установилась очередь. Солдаты цедили в котелки, пили жадно. Вода скатывалась по щекам и подбородку на пыльные ботинки. Не скажешь: «По усам текло», — ребята были безусые, мало кто еще испробовал опасное и в то же время ласковое лезвие бритвы. Молодые солдаты держались спокойно, уверенные в том, что они нужны там, на фронте.
Сержант Чистов раскрыл свой блокнот, в котором зарисовал тополь на перроне Тюменского вокзала, и теперь торопливо рисовал другой, незнакомый вокзал, зиявший пустыми окнами, штукатурка со стен сбита, с крыши свисали скрученные листы железа. Лейтенант Климцов посмотрел на часы и одобрительно кивнул издали художнику. Он не скрывал того, что в бронебойщике Чистове видел больше художника, нежели солдата. Но одно не исключало другого: теперь важнее солдат! Этого требовала война, а главное — лейтенант верил в неминуемую Победу! От этой веры глаза командира почти всегда светились, а если он мрачнел, то прятал их, надвигая фуражку на переносье. Теперь козырек был поднят вверх, как забрало, на вспотевшем лбу — четкие, глубокие морщины. «Пахота прожитых лет», — говорил о морщинах Климцов.
В строй становились почти в полной боевой выкладке, с оружием, но пока без боеприпасов.
Старшина стоял на развале кирпичей и видел опоздавшего Чистова.
— Сержант… — было окликнул старшина, но лейтенант остановил его.
Чистов встал на левом фланге и вытянулся в струнку по команде «смирно!».
— Товарищи бойцы, — негромко обратился Климцов к солдатам, — мы прибыли на землю Смоленщины, здесь некогда стояли насмерть наши славные русичи. Не посрамим их героических деяний, повторим и удвоим подвиг предков, а цель наша одна — вперед на разгром фашистских извергов. Вперед до полной победы!
Ваня отметил про себя, что лейтенант
