уже не раз повторял слова, предшествовавшие Куликовской битве: «Час настал, дерзайте!» Только теперь Ваня впервые увидел рядом с нашивкой тяжелого ранения на гимнастерке Климцова орден Красной Звезды. Смотрел с восхищением на лейтенанта и думал: «Это неспроста, значит, выступаем!»
На другой стороне вокзала стояли машины. В кузова набивались плотно, стоя, прижимали к себе длинностволые противотанковые ружья. Ваня заметил, что в их машине шофер — девушка. Сдвинув пилотку, она молча смотрела из кабины, и чаще, чем на ребят, поднимала глаза к небу. Там, как будто от разрыва шрапнели, таяли одинокие облачка. Лейтенант встал на крыло, хлопнул дверцей кабины, и машины двинулись, прыгая на выбоинах. Ехали прямо на солнце, стоявшее над сосновым лесом. Оно было красное: тревожно угасал день. Солдаты шутили, переваливаясь то к правому, то к левому борту, или надвигались все дружно вперед на кабину, крепко поддерживая друг друга. Ваня смотрел по сторонам, но в толчее и тряске ничего не разглядел. Когда машины остановились, над головой точно бы хлестнули по сердцу голые ветви березы. На ее обгорелом стволе висел черный скворечник без донышка, с круглым, безнадежно зовущим птицу летком.
Ваня машинально взялся за блокнот, он приспособил его на шпагате у пояса. «Дополнительное снаряжение», — подшучивали боевые друзья.
Ночевать остановились в брошенной деревеньке, а машины уходили назад. Девушка-шофер помахала Климцову:
— Счастливо, земляк! — и солдатам: — Счастливо, братики!
Солдаты только на развороте заметили изрешеченный осколками левый борт машины и догадались, отчего девушка так беспокойно поглядывала в небо.
Солдаты устраивались на ночлег, растрясая потемневшее от времени сено, и никто не заходил в избы. Больно было смотреть на все оставленное: мужчины ушли воевать, женщины прибились к эвакуированным заводам, осели в тыловых колхозах. Климцов надвинул козырек на глаза, помрачнел. Может, вспомнил родную улицу, дом. Увидел группу солдат, толпившихся около Чистова, и направился к ним. Солдаты и художник подтянулись, готовые приветствовать командира. Он легко козырнул и сказал:
— Отныне производим сержанта Чистова в баталисты! Что надо отвечать?
— Есть в баталисты!
Подняв козырек фуражки, Климцов пожелал метких выстрелов и метких штрихов карандашом бронебойщику и художнику-баталисту.
— Есть, метких выс… — заторопился Чистов.
Лейтенант махнул рукой.
— Послушай, был в прошлом веке кадровый военный, он же композитор и музыкальный критик Кюи, который заверял друзей: «Не пощадим ни крови, ни чернил».
— Так точно, не пощадим, — сказал кто-то из солдат вместо застенчивого сержанта.
Мало было в его скромном характере боевого задора, но дело свое — бить по танкам — он знал хорошо. И писал своему другу:
«Мы едем на фронт. Встречаем пленных, битую технику врага. На одной станции осматривали танки с крестами, приценивались, с чем будем иметь дело. Думаем, справимся».
Солдаты на отдыхе спали тревожно. С рассветом послышались громовые раскаты. Они вторились, поддержанные блеском молний. Туча с белым вытянутым облаком, словно белым крылом, откатывалась легко, подбирая дождевые струи. Умытая природа освежилась. Солдаты бодро поднялись по сигналу тревоги, сознавая, что это еще не боевая, оттого весело переговаривались, шутили, смеялись. Особой живостью, разбитным характером отличался бронебойщик из соседнего отделения Маликов. Он еще в начале войны получил боевое крещение на Черном море и после госпиталя «пришвартовался», говорил он, к пехоте. В распахнутом вороте его гимнастерки виднелась тельняшка.
— Полный вперед, — подбадривал Маликов соседей в строю, — чалиться только на огневом рубеже.
На обочине дороги стоял указатель «Екимовичи», но голова колонны сворачивала в сторону, на неторную проселочную дорогу. Солнце поднялось уже высоко над землей, когда вошли в низкий молодой сосняк, объявили привал. Здесь стояла полевая кухня и располагалось пополнение уже обстрелянных фронтовиков. И случались свои радости — встречались земляки. Пусть не из одного поселка или улицы, а хотя бы так: Ваня встретил челябинцев — вот уже и земляки. Короток привал на марше к линии фронта.
…Странное по форме дерево привлекло внимание Вани. И в тоже время старослуживые фронтовики увидели над ним немецкий самолет «раму». Странное дерево — это сосна, вершину ее сняло осколком или снарядом. А «рама», немецкий самолет-разведчик и корректировщик, словом, хищник, от которого только и жди беды.
«Рама»! «Рама!» — понеслось над колонной, бойцы заволновались. Но «рама», описав круг на почтительном расстоянии, скрылась за лесом. Солдатам дали команду рассредоточиться. Они не успели укрыться в сосновом редколесье, как с нарастающим свистом покрыли воздух снаряды дальнобойной артиллерии. Ванин землячок успел сказать: «Роковое место, возле сосны всегда накрывает». Одновременно два-четыре или сколько-то еще взрывов потрясли землю, взметнули песок, полетели со свистом осколки, сбивая ветви. И не успела рассеяться пыль с горьким дымом, уже поползли санитары, волоча сумки. Солдаты вжались в землю, каждый напрягся, ждал. Казалось, вот-вот еще загрохочут взрывы, но было тихо. Как вдруг, откуда ни возьмись, застучал дятел. Солдаты начали поднимать головы, оглядываться, ощупывали себя, стряхивая песок и ветки.
— Санитары! Сюда санитаров, к лейтенанту Климцову! — закричали от опушки.
Чистов приподнялся. Голову немного кружило, подступала тошнота, поблизости кто-то стонал. Санитаров звали уже с другого конца, и опять от опушки:
— Санитаров к лейтенанту!
Лейтенант лежал с закрытыми глазами. Ни ужаса, ни гримасы на спокойном лице. Санитар встал на четвереньки, приложил ухо к груди…
— Не дышит, — сказал он, продолжая слушать. — Не дышит, — повторил санитар, поднимаясь и растерянно оглядывая солдат.
Несколько солдат тоже опустились на колени к бездыханному телу командира, и Ваня — ноги его будто подкосило. Прибежал старшина, начал ощупывать Климцова.
— Куда ранен… почему не перевязали… убит? Не может быть…
От левой подмышки расползалось темное густое пятно крови. Старшина опешил, потом осторожно достал из кармана убитого документы, письмо, недавно полученное из Мурома, что-то еще. Молчали солдаты, склонив головы, молчала природа, лишь изредка постукивал дятел, к удивлению всех, не напуганный разрывами снарядов.
Старшина со старослуживыми уехали куда-то и к вечеру привезли гроб. Лейтенанта положили в сапогах на свежие стружки. Солдат из пожилых, ездивший за гробом, подал свернутую простыню и виновато признался, что, мол, прихватил в брошенной избе. Белое полотнище раскинули, стряхнули, как это делают хозяйки, и покрыли тело Климцова.
— Подождите, — сказал ротный писарь, откинул простыню, расстегнул ворот убитого и стал отвинчивать орден Красной Звезды. — С орденами не хоронят, — тихо проговорил он, как бы в оправдание.
Снарядили отделение с карабинами. Вблизи изувеченной войной сосны вырыли могилу в сыпучей, песчаной земле. Гроб поставили под сосной и мимо него прошли бойцы. Пожилой солдат торопливо взмахнул троекратно в воздухе щепотью пальцев и прошептал: «По-христиански и в домовине, как-то нас… господи».
Вечернее солнце продело оранжевый луч сквозь игольчатую ветвь сосны и задержалось на лице лейтенанта. «Последнее ласковое тепло,
