последний луч и больше ничего, все будет навечно засыпано землей», — думал Ваня. Очнулся он от трескучего залпа из карабинов. Гроб, покачиваясь на вожжах, принесенных ездовыми, опускался, царапая углами узкую могилу. Первое потрясение, первая жертва на пути к фронту. А какой был солнечный день!
Несколько раненых бойцов остались в строю, еще нескольких отвезли на подводах в полевой санбат.
Приказ и война звали вперед. Без трубача, которого не было, и без командира они выступили в поход. Сержант Чистов успел выпросить у писаря фотографию Климцова, в надежде, что когда-нибудь он нарисует его портрет или вылепит бюст. Он вовсе и не подозревал, что шагал в боевом марше по земле в тех местах, где родился известный скульптор Конёнков. Указатель «Екимовичи», который видели в начале пути, показывал дорогу в сторону родного села Конёнкова. Но Ваня ничего не знал об этом скульпторе. Да и что он мог узнать и познать в свои неполные девятнадцать лет — жизнь еще только начиналась. Но отчего-то было тревожно, необъяснимо тоскливо, чуть ли не хотелось плакать. Может быть, все это из-за гибели Климцова.
В шеренге шел раненый солдат, переживший боевое крещение, и все повторял: «Страшно-то как было. Ох, и стра-ашно». Он был веснушчатый, светловолосый и совсем юный, рядом с таким же юным, смугловатым, но рослым сержантом.
После злополучного солнечного дня стало пасмурно и прохладно, а было лишь начало августа. «Пасмурно-то лучше, — рассуждали служивые, — авиация на приколе». Однако передвигались скрытно, в сумерках, с ходу форсировали речки вброд. Пожилой солдат опять крестился. «За всех, — говорил он, — ильин день прошел, вода теперь холодная».
— Не блажи, батя, — смело заходил в воду разбитной Маликов, — это море нам в самый раз по колено.
— Да разве простуды нам опасаться — пули, снаряда, танки пойдут на нас, — в запальчивости говорил старшина и, оглядываясь, подавал команду:
— Подтя-ни-и-сь!
Все ближе и отчетливее слышались громовые раскаты. Они перехлестывались, строчили, точно прошивая землю, и глухо сотрясали ее. Фронт был рядом.
Письма И. Чистова
Бабушка Яковлевна иногда заносила солдатское письмо от Ивана моей маме. Она доставала его, завернутое в платок, и подавала молча. Слова были вовсе не нужны: молча и сдержанно радовались солдатским письмам, кто знает, что оно несло, какую весть.
Бабушка расстегивала старинную шубу с потертым мехом, не раз уже перекрытую и чиненную, распускала концы шали и присаживалась к столу. Мама развертывала письмо-треугольник, на котором химическим карандашом было выведено:
«Пласт, Челябинской области, пер. Горный, дом 20, Макаровой З. Я.».
«Здравствуй моя любимая бабушка Зинаида Яковлевна! Шлю я Вам свой нижайший солдатский поклон, желаю всего хорошего в жизни. Сообщаю, что нам выдали телогрейки и пимы, теперь в поле не мерзну. Живу ничего, обо мне не беспокойтесь, берегите себя.
Шлю низкий поклон Клавдии, тете Оне, бабушке Степановне, Михею, Александровым и другим соседям.
До свидания, ваш Иван».
Яковлевна пила крутой кипяток, забеленный молоком, глотая как-то сухо и громко. И говорила, выказывая начитанность, тоже громко:
— Митрий Донской бился за Россию на Куликовом поле, Кутузов — на Бородинском, и теперь будет много полей прославлено и полито кровью. — Округлив выцветшие глаза, она строго и пророчески утверждала: — Дальше Москвы немцев не пустили — конец супостату будет! — потом умолкала, задумывалась о своем Иване.
Ванины солдатские письма ко мне донесли светлые чаяния души его:
«Друг мой, я очень соскучился и не могу забыть ни на минуту родные места и те счастливые дни, когда мы рисовали. Пока есть возможность, рисуй день и ночь. А какие замечательные здесь места, так и вырвался бы порисовать, но нельзя. Надо овладевать противотанковым ружьем. А если бы ты знал, какие закаты! Золотые березки, как у Левитана. Когда все это вижу, замирает душа… Ходи почаще к бабушке. Узнай и напиши мне, как она хранит рисунки и скульптуры…»
«Друг мой, здравствуй! Выпустил «боевой листок» и, улучив свободную минуту, пишу письмо тебе и бабушке. Стало холодно. Бабушка прислала теплые носки, а ноги мерзнут. Мы все время в поле, на занятиях. Мне запомнился пейзаж за городом. Стоят холодные ели и тополя. Небо в просвет оранжевое, мелкие золотые облачка, а сверху туча, и ее кромка красная. Бесконечная даль и горизонт — фиолетовые… Больше рисуй! Жду бандероль с бумагой…»
«Спасибо тебе, что выслал бумагу. Спасибо, что догадался положить портрет Крамского. Хоть один портрет художника будет у меня. Как я только взглянул, мне вспомнилось о наших вырезках, открытках и как мы их приобретали. Вышли мне какой-нибудь свой последний рисунок. А если бы хоть одним глазом посмотреть на твои и мои рисунки и скульптуры, я и то почувствовал бы себя лучше. Возьми у меня там все, что тебе будет нужно…»
«Я живу, как и жил. Здесь тоже шел фильм «Оборона Ленинграда». Очень жаль ценности и здания, разрушенные фашистами. Как ужасно гибнут люди…
Погода стоит хорошая, выпал снег, но еще пока не так холодно. Какие здесь есть замечательные виды, просто дух захватывает! Крыши домов, покрытые снегом, ярко выделяются на темном фоне неба, а дома — черно-серые. Это просто не описать, сколько восхищения. А как вспомнишь, что написать бы так, — тут и слезы на глаза. Я, Толя, когда иду на занятия в строю, то все смотрю по сторонам и в результате — запнешься или станешь другому на ногу».
«С Новым годом, друг мой. Пишу 1 января 1943 года. В 10 часов вышли на площадь, на смотр. Генерал поздравил с Новым годом. Полку автоматчиков вручили знамя. После обеда был концерт красноармейской самодеятельности. Я вспомнил, как мы с тобой встречали дома Новый год и долго ходили по улице. Помнишь: тихая ночь, снежинки, а мы говорили об искусстве, о будущем. Эх, как мы жили!
Рисуй больше, не жалей ни сил, ни времени, рисуй за двоих. До свиданья, спешу заклеить письма тебе и бабушке. Сейчас ужин, и я заклеиваю картошкой из супа.
Жму крепко руку, прощай. Твой неизменный друг,
Иван Чистов».
…Волховский фронт. Река Мста плавно катит воды свои в озеро Ильмень. Небо в той стороне озарено пламенем войны: день и ночь слышны громовые раскаты — эхо артиллерийской канонады доносится к нам на аэродром.
Конец 1943 года. Сырой, липкий снег, низкая облачность — видимости нет, и наши грозные штурмовики ИЛы, подготовленные к боевым вылетам, укрыты в капонирах. Летчики в штабной землянке, а мы, технари и механики,
