природе, и бесконечно благодарны людям, школе, учителям, привившим нам любовь к поэзии, литературе, искусству и воспитавших в нас трудолюбие, ответственность и любовь к Родине».
Чистый и светлый первый снег
Мама знала, как я люблю писать первый снег: и когда он ранний, и когда на облетевшие леса, и когда запоздалый. Но всегда светлый и чистый первый снег.
Мою маму, Анисью Васильевну, звали просто Оней, Родилась она в Уйском, неподалеку от Верхнеуральска. «Уйская крепость заложена 23 июня 1742 года по указу Оренбургской комиссии казачьего войска полковником Бахметьевым», — говорится в летописи.
«Оня была бойкая, — рассказывала тетя Зина. — Ну бойкая! Брат на коня не садился, а она — девка, да гоняла верхом. В Златоуст поедут с тятенькой, вожжи из рук не выпустит, кучерит всю дорогу. Прямо как парень. Живо научилась у тятеньки шить сапоги. Поглядишь — сидит в ряду с большими на сидушке, затягивает дратву, заколачивает шпильки. И товар выбрать умела. Хоть купить, хоть продать! Тятенька, бывало, говорил: «Оньку не променяю и на двух парней». — Тетя Зина восторженно хлопала себя по бедру и подчеркнуто заключала: — У Они всегда были денежки и конфеты в кармане!»
Не раз я слышал историю о том, как мама в девках сработала себе модные сапоги, одела их и пошла по улице. Женщины тогда не носили сапог, и это, как я понимаю, был вызов. Люди удивлялись, указывая на нее пальцем, ребятишки бежали с воплями: «Девка в сапогах!» Свистели… Но девка не робела.
Все это далекая и неведомая мне мамина юность. И рассказы о ней я слушаю порой, как о ком-то другом: для меня она была и остается в жизни просто мама. Правда, не похожая ни на кого — моя мама. А вот то, как она косила сено, отбивала косу, ездила на велосипеде, штукатурила, сбрасывала снег с крыши — это все я видел сам. За всякую работу бралась. Например, шила фуражки. Сошьет, напялит на болван и выставит на крышу сушить. Чудно было смотреть, будто это головы. Однажды я подрисовал на болванах краской глаза, носы, губы. Мама нисколько не рассердилась, а только посмеялась над моей забавой.
Южноуралье — лесостепной край. С дровами всегда было туго. В войну мы с мамой делали кизяк. Нелегкая работа делать топливо из навоза. Надо таскать воду (лошадей не было), раскидывать и поливать навозную кучу и, засучив штаны, топтаться. Лето, жара. Мухи липли к вспотевшему лицу. «Искупаться бы…» — томился я. А мама подгоняла.
Зато в награду я получал самые простенькие конфеты — подушечки. А дорогие, в обертках, с красивыми картинками, можно было купить в магазине «Золотоскупка». Жили мы в шахтерском городишке Пласт, его можно было окинуть взглядом из конца в конец с любого шахтного отвала. Насчитывалось всего несколько двухэтажных зданий: больница, две школы, конторы, а в остальном — домишки с палисадниками. В разных концах копры шахт: «Красная», «Фрунзе», «Володарка», «Октябрь», «Артем-завод»… Существовали старательские артели, частные старатели. Были живы еще старики, которые будто бы чувствовали ногой золотишко и указывали, где надо пробивать шахту.
Однажды мама вступила в бабью артель — промывали песок, собирали руду и, как заправские старатели, наняли лошадь, перевезли собиранку на фабрику… Намыть золотишка соблазн был велик: в магазине «Золотоскупка» продуктов и товару хватало всякого, а в обычных магазинах война подмела с полок все.
Я бегал тогда с маминой артелью в «Золотоскупку», смотрел, как на весах под стеклянным колпаком взвешивали неизмеримую в моем понятии ценность, состоящую из нескольких крупинок. Женщины сгрудились у весов. Впереди всех бригадир — бабка Мишиха, а среди других и моя мама, в белом платочке. Все замерли в ожидании, боялись дохнуть, вспотели от напряжения, лица сделались серьезны и, казалось мне, злы. А мама стояла с улыбочкой. Я все оглядывался на нее. Но бабам не очень повезло: всего-то каждой артельщице подфартило по куску мыла, да соли сколько-то.
Норму хлеба тогда уже снизили, выдавали по карточкам. На иждивенцев — меньше, а это дети и на еду жаднее взрослых. Очереди занимали с вечера, писали номера. Затем женщины, ребята, старики, в живом сплетении, в дождь, холод, стояли до полдня на улице — продвигаясь в магазин. Хлебом торговала безответная, молчаливая тетя Таня. В шуме и галдеже она резала буханки, отвешивая нормы. У нее болели руки, а мы, ребята, не понимая этого, завидовали, что за прилавком у нее было так много хлеба, и считали тетю Таню счастливой. Но счастье в войну относительно: муж ее, дядя Павел, пропал без вести. Но безвестность вселяла и надежду, как бы давала возможность и время свыкнуться с вдовьей долей.
Настал срок, и я ушел в армию. Мы маршировали. Шинели не по росту, на ногах обмотки. Но шаг солдатский был тверд, строевые песни звучали бодро:
Там, где пехота не пройдет,
Где бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет, —
Там пролетит стальная птица…
Песня эта особенно подходила нам, будущим механикам авиавооружения. Мы изучали скорострельные пулеметы, пушки и бомбы, от полутора-двух килограммов до нескольких тонн. Такие объемные стальные битюги стояли будто колонны в коридоре или по углам цикла бомбовооружения. В малой и большой бомбе зияли глазки для ввинчивания взрывателей — тогда она будет готова разрушить и поразить цель врага.
В строю мне промозолил глаза упрямый затылок Похилюка, а сзади, если я зевал по сторонам, меня «подковывал» земляк — Паша Ремизов. Муштра надоедала. Но для солдата непреклонна истина: «Тяжело в ученье…»
Я вспоминал, как мы делали с мамой кизяк, скучал о доме и писал: «Мама, приезжай!» Об этом она напоминала спустя и пять, и десять, и двадцать лет после войны. «Только побываю — опять получаю письмо: «Мама, приезжай, вези сухарей». Собираю котомку — и когда на машине, а то и пешком семьдесят верст к сыну в военную школу».
Я не любил об этом говорить, не хотел признаваться, что скучал, солдату как-то не к лицу звать маму, просить сухарей. Но мама утверждала, что прошла бы сто и двести километров, только бы повидаться лишний раз, да и горсть сухарей в то время была хорошей поддержкой.
Каждый раз, как мы выходили на занятия из арочных ворот бывшего яушевского пассажа (наших казарм), я надеялся на встречу с мамой. У ворот стояли женщины с котомками — и сердце мое трепетало: «Не приехала ли?»
Однажды я увидел женщину, похожую на маму, но не поверил: скорбная, лицо как неживое, а меня словно подталкивает к ней. Я
