class="p1">Просыпаюсь поздно. Шипят, разливаясь на сковородке, блины. Ох, как мама любит угощать блинами!
В горнице темно. Окна закрыты на ставни, а в щели пробивается дневной свет. Мне уже непривычно с затемненными окнами. В летнюю жару или в зимние метели — хорошо, а наглухо закрываться от ранней утренней зорьки или в светлые лунные ночи — это уж обкрадывать себя.
Из горницы мне видно, как мама хлопочет у печки. На лице ее и на кофте отсвет багрового пламени. Я встаю и тоже подставляю лицо огню. Дрова в печи сдвинуты к дальней стенке. Пламя омывает свод, а на выходе из топки огненные языки сливаются в темные струи — и над крышей стелется дымок, может быть, даже пахнет блинами на улице. Они пекутся на толстой угольной подстилке в двух сковородах; на шестке блюдечко с маслом, в нем, отражаясь, растапливалось пламя. Я торчу у печки: смотреть на мирный, домашний огонь — это удовольствие особенное.
— Садись, ешь, пока горячие, — мама ставит на стол масло, свертывает блин на подрумяненную сторону и подает мне.
За окном все тот же пейзаж, который мы рисовали с другом Ваней. И на тот же манер зима нарядила заснеженные крыши, размела сугробы в огороде. Мимо прошла за водой, с ведрами на коромысле, соседка Малыгина — мать двоих погибших сыновей. Низко склонила она голову, закутанную черной шалью. Поистине, нет тяжелее ноши, чем скорбь матери.
…Вечером собрались гости. Захмелялись бражкой из бочонка. Он стоял на печке, из-под занавески высовывался медный кран, из которого последний раз цедили бражку, когда провожали на войну отца. А на мои проводы мама покупала пиво. Тогда она подала всем, кто пришел, а мне не поднесла: «Мал еще». Зато теперь я угощал сам и чувствовал себя наравне с дядьями. Они, дядя Федя и дядя Петя, мой крестный, задавали тон. Их особенные голоса покоряли меня с детства. Дядя Федя сидел прямо, напружинясь и потрясая головой, запевал. А крестный, облокотясь на стол и склонив седую голову, подтягивал, дирижируя скрюченным от работы пальцем.
Я и раньше любил слушать, когда дядья пели «При лужке, при лужке», «Как в саду при долине» или «Поедем-ка, женушка, в гостиный ряд гулять». Когда в этой песне они доходили до последнего куплета и начиналось перечисление всей живности:
Лошадушка и-го-го,
Телочка ме-ме-ме,
Барашечек шадры-бадры,
Индюшечка шулды-булды,
Серый гусь гого-гого,
Уточка с носка-плоска,
Курочка по сеничкам похаживает —
Тех-теререх наговаривает, —
я буквально приходил в восторг и просил повторить забавный народный перебор. Крестный приоткрывал глаза, усмехнувшись, и дядья запевали снова.
Тетка Зина, растроганная памятью о погибшем сыне, пела «Летят утки и два гуся». А потом начинала мама свою любимую: «Степь да степь кругом…»
Утром, все еще немного хмельной, счастливый и довольный, я вышел на улицу. Снег со двора весь убран. Дрова сложены в поленницу. Кизяк под навесом. Сено сметано. Я знал, что маме всякая работа, мужская и женская, по плечу. Она показывает на фундамент:
— Новый подвела… Камней с шахты натаскала, вон какие! Повозилась месяца два.
— И все одна?
— Одна! — бодро отвечает мама. — Крышу еще перекрывать собираюсь.
— Тоже будешь сама?
— Нет, — смеется она, — найму. А ты отдыхай! Кизяк делать больше не заставлю… — голос ее осекся.
Надо бы поцеловать мамины руки, но я чураюсь, не обнимаю ее и не целую. А она так рада моему приезду, что и не замечает сдержанности, которая появилась во мне.
Первым делом надо сфотографироваться. Так уж принято, так уж заведено: встретились, приехали гости, свадьба, поминки, проводы — все картины и лица проходят перед аппаратом фотографа Луговского.
Мама достала отцов костюм, галстук, мои рубашки. Костюм велик, а рубашки тесноваты. По определению мамы, «подрос, но в плечах не раздался». Теперь я в маминых глазах как бы за двоих: отец, поскольку в его костюме, и сын.
Что она думает, глядя на меня? И как, наверное, ей горько и в то же время радостно.
— Всё сберегла, сын. Загадала: сохраню одежонку — вернешься…
Я опять не трогаюсь с места, не благодарю, не обнимаю маму, что-то сковывает меня. Но мама счастлива: ведь у других и мужья, и сыны не вернулись. У Лидии Васильевны Ереминой, моей учительницы, погибли три сына. Помню, в спальне у них стояли простые железные кровати. Когда перестал писать старший Вадим, ушел Слава, за ним — Борис. Одну за другой выносили кровати. Осталась последняя. На ней спал Гена, и он ушел. Стал штурманом, кадровым военным. А первые трое погибли.
Мы собрались и отправились к фотографу. Мама поглядела на меня и спросила:
— Жениться будешь? Или… — Но, крутая во всем, она не подождала ответа: — А будешь учиться, помогу! Учись!
С мечтой учиться демобилизовались из армии многие. Довольно военных школ: настала пора приобретать гражданские специальности, осуществлять чаяния свои и друзей, кому не суждено было вернуться. С собой я привез кое-какие рисунки, в надежде поступить в Свердловское художественное училище. И привез этюдник, его сделал мне армейский друг, ленинградец Виктор Вихров.
— Буду учиться, мама! — ответил я и увидел, как обрадовал ее.
Навстречу нам шел парень. Шагал как-то неестественно, широко раскидывая руки.
— Борис Щеткин, — подсказала мама.
— Борис! — обрадовался я и побежал навстречу другу. Мы обнялись, расцеловались, неловко тычась носами в щеки.
— Протез обкатываю, — горько пошутил Боря, — привыкаю ходить на новой ноге, свою в Румынии потерял…
Война часто напоминала о себе, забывалась медленно. Последние приветы моего отца — письма. Их мама сохранила. Правда, они не были собраны в пачку и не перевязаны лентой, на письма я натыкался в столе, в комоде, в ящике с выкройками. Все они написаны как бы впопыхах, состояли из обрывков событий, слова набегали одно на другое, предложения без точек и запятых. Каждое письмо — как единый вздох.
«Добрый день милая Оня пишу тебе горячий фронтовой привет врага скоро угоним с нашей земли войне уже три года и я служу три милая Оня стало хорошо поют птицы спим на улке милая Оня кабы я был дома мы бы с тобой поехали в лес за цветами велосипеды не продавай мы ишо съездим с тобой за вишней скоро будем громить фашистов в Карелии милая Оня пиши чаще передай привет родным и суседям ишо Оня сообщаю меня представили к третьей награде».
Письма солдатские! Письма с войны: на желтой, белой, линованной, оберточной, рыхлой и плотной бумаге — сложенные треугольником. Обратный адрес без названия улицы, без номера дома:
