«Тьфу ты!» — подосадовал я, отступая. И почему-то вспомнилась мама. Она стояла грустная в дверях, провожая меня, но я ничего не спросил, попрощался второпях, как всегда, и уехал. Обратно возвращался с тревогой, над землей вставали тучи, сверкали молнии. В природе творилось такое, будто темные и светлые силы боролись — то пробивалось солнце, то нахлестывал дождь. В грозовых тучах рождались радуги. Над городом, когда я приехал в Пермь, пронеслась туча.
И вот негаданное свидание с мамой у больничного окна. Мама накрылась серым одеялом, навалилась на подоконник и говорит, что она очень ослабла. И от всего отказывается: «Ничего не носите, мне ничего не надо… Скоро выпишут домой».
А дом — это спасение! Какая же беда посмеет войти в наш ли, ваш и в чей бы то ни было дом. Помню, в детстве, бежишь с улицы, в темных сенях страшно, а дома хорошо! Мать, отец… Я всегда верил, если мать и отец дома, то ничего не случится, и жизнь казалась вечной — и мама всегда будет.
Конечно же, все будет хорошо!.. Мы везем маму из больницы. Она враз сделалась доверчивой, как ребенок. Я смотрел на мамины похудевшие руки, которыми она переделала столько работы! Такие хрупкие, точно восковые, — она перебирает пальцами узелок на коленях.
Мама! Какая же ты худенькая, мама. Теперь мне и вовсе боязно обнять тебя. Только голос все тот же — родной, и щепетильность такая же. «Нет, нет, я сама, сама», — говорила мама, поднимаясь по лестнице на пятый этаж.
«Нет, мама, теперь я буду все делать для тебя. Все-все!» Но что можно успеть? Что? И я стал писать родным. Писал, как бил в набат: «Приезжайте, мама… приезжайте… приезжайте!»
А мама ждала участкового врача: одно прикосновение рук его снимает боль, а доброе слово — как лекарство. Но проходит день, неделя… никто не едет. И мама, теряя надежду, стала догадываться. Она попросила фотографию, на которой они сняты с отцом в тот год, когда началась война, и велела поставить возле себя. А потом отрешенно и тихо заговорила: «Как умру…» Я взмолился: «Да что ты, мама, все будет хорошо…»
Мама горько улыбнулась, взяла меня за руку:
— Посмотри, сын, как душа горит, — и приложила к себе.
Я ощутил ее жаркое дыхание, трепещущее в груди сердце, которым она любила и слышала меня всегда, всю жизнь, и мое сердце сжалось.
Мама выпустила руку и тихо, как бы невзначай, сказала:
— Ну ладно, чтобы не прощаться потом…
Я понял, мама приготовилась умирать. Возможно, она хотела многое сказать, но не умела. Да и не могла уже.
Маму, наконец, навестил врач. Он спросил, как зовут больную, и прошел к ней. Вежливо поздоровался, внимательно осмотрел… И вот случилось чудо: мама сияла, озарилась надеждой, и я увидел ее счастливой в последний раз.
Врач успокоил больную, а мне, уходя, сказал: «Диагноз подтверждаю». И виновато добавил: «Помочь ничем не можем. Крепитесь…» Я смотрел в окно. На улице — лето, жизнь, вовсю светит солнце. Солнце, мама! Но для нее это уже не имеет значения. Дрожащей рукой она достала и подала мне паспорт. В нем оказалось извещение о гибели отца. Я пробежал глазами так называемую «выключку» на ветхой желтой бумаге, словно перегоревшую от маминых слез: «Ваш муж красноармеец… уроженец Челябинской области, село Кочкарь, в бою за Родину… был убит 30 июня 1944 года». В извещение вложена такая же ветхая «Справка» за подписью командира части о награждении отца медалью «За отвагу». У меня воскрес в памяти добрый и вовсе не воинственный отец, а пришлось — проявил отвагу.
Мама металась на кровати. Ей было лихо. «На пол, на пол!» — требовала она. И готова была броситься на пол — как в воду, чтобы охладить душу. Сейчас, сейчас, я сделаю для мамы все, сколько еще должен сделать для нее! Так всегда, так у всех — мы не успеваем, надеемся успеть, откладываем на «потом». Но я еще…
Нет: уже все. Мама строгая и прямая.
Участливые люди вокруг; редкие слова — как гири. Венки, цветы. Не надо цветов, не надо ярких красок… Я потом приносил на кладбище любимые мамины цветы — астры. Покупал их на трамвайной остановке у женщины, хотя бы капельку похожей на маму. Приносил астры на могилу до первого снега…
Южноуральское село Кочкарь стоит на лесостепной речке Кабанке, в нашем детстве она казалась широкой, песчаное дно глубоким. Однажды летним днем жители села собрались вместе и перегородили ее плотиной. Весь день подвозили на телегах чащу, камни, глину. Это было событие, изумившее нас, ребятишек. Вода прибывала и ходила кругами у плотины, шатающейся, когда въезжали телеги. Случай этот для меня стал как бы прологом, потом я был свидетелем трижды перекрытия Камы, Волги, Енисея. Но не забывал свою маленькую речку у родного села Кочкарь — с нее начиналось познание Родины.
Мир моего детства ограничивался селом и ближним лесом, где закатывалось солнце. А в пяти километрах пленительно манил, сверкая электрическими огнями шахтерский город Пласт. Оттуда однажды родители привезли мне с ярмарки книжечку «Кукушонок» В. Бианки, и она запомнилась, врезалась в память вместе с картинками.
Наконец мы переехали в Пласт, и в школе я узнал, что кроме березовых перелесков есть тайга, пустыни и земли, покрытые вечными льдами, холодные моря. Расширилась география, оказалось, что солнце закатывается значительно дальше, нежели за околицей родного села…
Так однажды стою на палубе теплохода и слушаю голос московского диктора: «…В столице пятнадцать часов, в Свердловске — семнадцать, во Владивостоке — двадцать два, в Петропавловске-Камчатском полночь». И передо мной по темному склону бесчисленные огни Петропавловска-Камчатского. Они сбегают к морю, отражаясь в Авачинской бухте вместе с иллюминирующими огнями судов и портовых кранов — не прерывающих трудового ритма круглые сутки.
Фактически день в нашей стране не кончается: не успевая угаснуть на Западе, как солнце уже встречают Курилы. Сколько экзотики в этой островной цепочке! Каждый остров впечатляет неожиданными формами и силуэтами вулканических вершин. Но они часто бывают покрыты облаками, и мне не удалось увидеть и зарисовать вулканы острова Итуруп, так же и вулкан Тятю на Кунашире. Все-таки вершину его я увидел над облаками с другого острова.
Чтобы почувствовать огромность землищи нашей, я поехал из Владивостока поездом и все смотрел в окно на разнообразие картин природы! И так было сутки, двое, пока на шестые не приехал на Урал. Отсюда, от порога мастерской, начинаются новые путешествия. Они всегда с творческим нацелом и по возможности с поклоном в храме искусств —
