надежда спасти его. Я подавлена этим ужасным событием, отнимающим у России такое прекрасное дарование, а у его друзей — такого выдающегося человека. Сообщите мне, что происходит, есть ли у Вас надежда, и, если можно, скажите ему от меня, что мои пожелания сливаются с Вашими».
Императрицу Александру Фёдоровну известие о дуэли между Пушкиным и Дантесом бросило в дрожь. На следующий день она написала: «Нет, нет, какой конец этой печальной истории. Один ранен, другой умирает. Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до трёх часов, мне всё время представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. Это ужасно, это страшнее, чем все ужасы всех модных романов».
Особенно волновалась Елена Николаевна: предлагала Жуковскому привлечь к уходу за Пушкиным оператора Мандта, «который столь же искусный врач», призывала ничем не пренебрегать для спасения поэта. Но 29 января с горечью записала: «Итак, свершилось! Мы потеряли прекраснейшую славу нашего Отечества! Я так глубоко этим огорчена, что мне кажется, во мне соединяются сожаления и его друзей, и поклонников его гения. Так тягостна скорбь, которая нам осталась!»
Царя о смерти поэта известил В. А. Жуковский. «Я счёл обязанностью донести государю императору о том, как умер Пушкин; он выслушал меня наедине в своём кабинете: этого прекрасного часа моей жизни я никогда не забуду», — писал позднее Василий Андреевич.
Николай Павлович поделился скорбной вестью с супругой. Александра Фёдоровна запечатлела её в дневнике: «Этот только что угасший Гений, трагический конец гения, истинного русского, но иногда и сатанинского, как Байрон. Эта молодая женщина возле гроба, как ангел смерти, бледная, как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и кто знает, не испытывала ли она рядом с угрызением совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает её страдания».
Максимум забот об умершем поэте и его семье проявил В. А. Жуковский. На следующий день после его кончины он написал царю: «Вот мысль, которую осмеливаюсь представить на благоусмотрение В. И. В-а. Пушкин всегда говорил, что желал бы быть погребённым в той деревне, где жил, если не ошибаюсь, во младенчестве, где гробы его предков и где недавно похоронили его мать.
Но можно ли с исполнением этой воли мёртвого соединить и благо его осиротевшего семейства и, так сказать, дать его сиротам при гробе отца верный приют на жизнь и в то же время воздвигнуть трогательный, национальный памятник поэту, за который вся Россия, его потерявшая, будет благодарна великодушному соорудителю?»
Василий Андреевич просил Николая I о селе Михайловском, которое принадлежало отцу Пушкина и было заложено. Жуковский предлагал очистить село от долгов и передать его семье Александра Сергеевича. Название села он, конечно, знал, но не хотел напоминать государю о последнем месте ссылки поэта.
Царь молниеносно отреагировал на обращение Жуковского следующей запиской:
«1. Заплатить долги
2. Заложенное имение отца очистить от долгов
3. Вдове пенсион и дочери до замужества
4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого до вступления на службу.
5. Сочинения издать на казённый счёт
6. Единовременно 10 т. [153]».
3 февраля император в письме брату великому князю Михаилу Павловичу подвёл итоги десятилетних отношений с Пушкиным:
«С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрёкся от требований сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено.
Дотоль Пушкин себя вёл, как каждый бы на его месте сделал; а хоть никто не мог обвинять жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерна. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигнет и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерну, сделал Дантеса правым в этом деле.
Пушкин погиб и, слава Богу, умер христианином.
Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых и скорых, одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно: он точно повёл себя, как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и всё это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной. Тогда же жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всём совершенно невинна.
Так как сестра её точно любила Дантеса, то Пушкин тогда же и отказался от дуэли. Но должно ему было при том и оставаться — чего не вытерпел. Дантес под судом, равно как и Данзас; и кончится по законам. И кажется, что каналья Геккерн отсюда выбудет».
Подведём итоги и мы. Впервые Николай I встретился с Пушкиным 8 сентября 1826 года, после часовой беседы с поэтом он сделал вывод:
— Я нынче долго говорил с умнейшим человеком России.
29 января 1837 года, в день кончины великого поэта, царь заявил:
— Я теряю в нём самого замечательного человека России.
Кажется, никто (кроме Л. Н. Толстого) не удостаивался больше таких оценок российскими самодержцами.
28 и 29 января Владимир Иванович неотлучно находился при Пушкине, и поэт первый раз сказал ему «ты». Это были последние часы жизни Александра Сергеевича. Их трагизм Даль передал в записке, написанной сразу после кончины его друга, славы и гордости России:
«С утра [154] пульс был крайне мал, слаб, част, — но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял 120 в минуту и стал полнее и твёрже; в то же время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили мы с д-ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твёрдою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться.
Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал:
— Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?
— Мы за тебя надеемся ещё, право, надеемся!
Он пожал мне руку и сказал: „Ну, спасибо“.
Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: „А скоро ли конец“, — и прибавлял ещё: „Пожалуйста, поскорее!“
Я налил и поднёс ему рюмку касторового масла.
