class="p1">— Что это?
— Выпей, это хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно.
— Ну, давай, — выпил и сказал: — А, это касторовое масло?
— Оно; да разве ты его знаешь?
— Знаю, да зачем же оно плавает по воде? Сверху масло, внизу вода!
— Всё равно, там (в желудке) перемешается.
— Ну, хорошо, и то правда.
В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, — и не мог отбиться от трёх слов из „Онегина“, трёх страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, — слова: „Ну, что ж? — убит!“
О! сколько силы и красноречия в трёх словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса: „Быть или не быть“. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, — я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвётся из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мёртвое и безответное, чего не найдёшь ни в толстых книгах, ни на кафедре!
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: „Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче“, — отвечал отрывисто:
— Нет, не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!
Он продолжал по-прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе. Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть.
Ударило два часа пополудни, 29 января, — и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух всё ещё сохранял могущество своё; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил:
— Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём.
Опамятовавшись, сказал:
— Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась.
Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: „Кто это, ты?“
— Я, друг мой.
— Что это, — продолжал он, — я не мог тебя узнать.
Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув её, сказал:
— Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе!
Я подошёл к В. А. Жуковскому и гр. Виельгорскому и сказал: „Отходит!“
Пушкин открыл глаза и попросил мочёной морошки; когда её принесли, то он сказал внятно:
— Позовите жену, пусть она меня покормит.
Наталия Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил её по голове и сказал: „Ну, ничего, слава богу, всё хорошо“.
В. И. Даль у постели умирающего Пушкина
Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:
— Кончена жизнь!
Я не дослышал и спросил тихо:
— Что кончено?
— Жизнь кончена, — отвечал он внятно и положительно.
— Тяжело дышать, давит, — были последние слова его.
Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; ещё один слабый, едва заметный вздох — и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мёртвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его».
Кроме воспоминаний о великом поэте, от Даля дошли до потомков и две пушкинские реликвии — перстень и сюртук. Владимир Иванович писал о них: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл — не знаю почему — талисманом; досталась от В. А. Жуковского последняя одежда Пушкина, после которой одели его, только чтобы положить в гроб. Это чёрный сюртук с небольшою, в ноготок, дырочкою против правого паха. Над этим можно призадуматься. Сюртук этот должно бы сберечь и для потомства; не знаю ещё, как это сделать; в частных руках он легко может затеряться, а у нас некуда отдать подобную вещь на всегдашнее сохранение (я подарил его М. П. Погодину)».
Пушкинский перстень Даль бережно хранил всю жизнь. После кончины Даля драгоценность находилась у его дочери Ольги Владимировны Демидовой. После знаменитой Пушкинской выставки 1880 года, на которой был представлен этот артефакт, Демидова подарила его великому князю Константину Константиновичу — президенту Российской академии наук. А тот по завещанию передал перстень в Пушкинский дом — Институт русской литературы в Санкт-Петербурге. В 1950-е годы, когда в Ленинграде создавался музей-квартира Пушкина на Мойке, перстень «вернулся» домой.
Кстати. Первыми ранения Пушкина осмотрели доктора Задлер и Шольц. Когда Задлер ушёл, у Александра Сергеевича произошёл с Шольцем следующий разговор:
— Что вы думаете о моей ране? Я чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите мне откровенно, как вы рану находите?
— Не могу вам скрывать, что рана опасная.
— Скажите мне — смертельная?
— Считаю долгом вам это не скрывать. Но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.
— Благодарю вас, вы поступили по отношению ко мне как честный человек. Мне надо устроить мои домашние дела.
Это было явное нарушение врачебной этики. Русский (по культуре и душевным качествам) доктор Владимир Иванович Даль правде предпочёл хоть на миг вселить в сознание умирающего надежду на жизнь, ободрить его: «Мы за тебя надеемся ещё!»
Ссылки на произведения А. С. Пушкина даются по изданию: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Наука, 1962–1965. Первая цифра в ссылке — номер тома, вторая — номер страницы.
То есть публичной женщиной.
Пушкина возмутила попытка отобрать у А. Дельвига рукопись, содержавшую брань на инспектора.
Да здравствует Генрих IV.
«Жоконда» — комическая опера Н. Изоара.
Интермедия — представление в антрактах между действиями основной пьесы.
Славянский бард — В. А. Жуковский.
Беллона — италийская богиня войны, мать Марса.
Порфира — царская мантия (плащ).
В. Л. Пушкин, дядя Александра.
