Что же, призыв поэта к слову вернуться в музыку услышан? Выходит, да. Магию поэзии, проще — настоящую поэзию, а не хорошо зарифмованные строчки, сообщающие те мысли и чувства, которые отлично могут быть выражены прозой, нельзя передать иной речью. Даже словом «музыка», ибо и оно лишь намекает на тайну.
Этой магии исполнена вся поэзия Мандельштама. И потому каждое стихотворение куда больше своего прямого содержания, очарования лада, строя, рифм и образов.
Когда пронзительнее свиста
Я слышу английский язык —
Я вижу Оливера Твиста
Над кипами конторских книг.
И вы, читающие эти строки, слышите прежде всего свист, чисто английский зубной присвист, который завораживает, переносит в иные пространство и время и лишь в самом конце отпускает, чтобы ахнуть горестным, ранящим образом качающегося в петле банкрота, чьи «клетчатые панталоны, рыдая, обнимает дочь». Что вам за дело до этого неудачника давней поры, чужой земли? «Клетчатые панталоны» сделали его вашим бедным братом в человечестве. И все же завораживает стихотворение не щедростью точнейше отобранных деталей, а все той же магией, которую сейчас мне хочется определить как таинственное свечение за плотной очевидностью слов.
Нередко слышишь утверждение, что проза — проверка поэта. Почему? Считается, что проза изначальна. Но легче поверить, что первая речь наших предков приближалась к поэзии. Во всяком случае, ей надлежало быть ритмичной. Едва брезжущее сознание дебилов глухо к словам и музыке, но отзывается ритмам. Можно предположить, что на заре сознания двуногие существа с освободившимися передними конечностями прибегали для общения к ритмическому звукоряду. А это ближе к поэзии, чем к прозе. Скорее всего завораживает пример Пушкина и Лермонтова, равновеликих в поэзии и прозе. Но ни Тютчев (четыре политических статьи), ни Некрасов (хорошая критика и халтурные романы), ни Фет (бедность вполне житейских мемуаров, посредственный рассказ) не выдерживают проверки прозой. Блоковская проза, сухая, четкая, деловитая, вызывающе не похожа на его поэзию. Но великолепна проза Федора Сологуба, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, список можно довести до сегодняшнего дня. Стало быть, бывает и так и сяк. Проза Мандельштама равна его стихам, хотя мало похожа на них, если говорить о беллетристике. Другое дело — изумительное исследование о Данте — это продолжение его поэзии. Прозу Мандельштама отличает блистательное остроумие. Он не принадлежал «к тем высоким душам, которые лишены чувства юмора» (выражение Томаса Манна о Стриндберге). Проза вышеназванных поэтов — прозаиков безулыбчива, как Христос. Сологубовский «Мелкий бес» остросатиричен и страшен, проза остальных вне юмора. Читая некоторые пассажи в «Египетской марке», многих очерках и зарисовках, нельзя удержаться не то что от улыбки — от громкого смеха. До чего же широка клавиатура Мандельштама!..
Всех русских поэтов мы до сих пор «прикидываем» к Пушкину, забывая, что после пушкинского выученика Лермонтова отечественная поэзия пошла по другому пути. С Тютчева[4] возродилась державинская нота и державинская дисгармония, передалась Фету, Иннокентию Анненскому и «молодому Державину» — Марина Цветаева обладала редким для поэта даром безоглядно влюбляться в чужую музу.
О. Мандельштам достойно продолжил философскую и политическую лирику Тютчева. В одном лишь он решительно отличается от своего предшественника, величайшего «любовника» в русской поэзии: у него почти нет любовных стихов. И это поразительно, ведь он был влюбчив и страстен. Стихи, посвященные Ахматовой, — речь поэта к поэту.
Его руку толкали к перу не женские образы, а тайны мироздания, спор с веком, Средиземноморье, лики гениальных творцов, Россия, Петербург, собственная душа — частица вселенской души.
Ссылка на то, что первоначально памятник хотели поставить посреди площади, не действительна. Площадь была совсем иной: низенькие дома, ее окружавшие, не могли подавить памятник, а фоном ему служил бы Страстной монастырь, а не кинотеатр, с рекламными стендами и световым табло. И Пушкин на редкость хорошо прижился на бульваре.
З. Фрейд.
Каменский А. Рыцарский подвиг.
Можно подумать, что Пушкин догадался, кто преградит путь его влиянию на последующую русскую поэзию. Когда-то, выступая по телевидению, я с жаром оспаривал утверждение, что Пушкин был крестным отцом Тютчева в поэзии, первым оценил его необыкновенный дар. Да, он напечатал в «Современнике» подборку его стихов, но из трех молодых поэтов, представленных в номере журнала: Шевырева, Хомякова и Тютчева, он нашел талант у первых двух. Пушкинисты, готовые вывернуться наизнанку, лишь бы отстоять непогрешимость Пушкина, дружно не замечали этой фразы, ясной и недвусмысленной, как приговор. Недавно, читая превосходную книгу А. Битова «Статьи из романа», я с некоторым разочарованием обнаружил, что я вовсе не первооткрыватель, — Ю. Тынянов давным-давно заметил пушкинскую фразу и должным образом истолковал. Но до чего же ловко засекретили эту его работу!..
