мне предоставили заключительное слово. Теперь меня временем не ограничивали, но злоупотреблять терпением Ученого Совета я не намеревался. Я сказал, что «очень благодарен оппонентам С. Л. Утченко и Е. М. Штаерман за то внимание, с которым они отнеслись к диссертации и за ценные и интересные замечания. Критика оппонентов, идущая по основным вопросам, затронутым в диссертации, имеет особое значение, т. к. свидетельствует о необходимости еще и еще аргументировать выдвинутые в работе положения. Это дает определенную перспективу». Я перечислил замечания С. Л. Утченко, которые счел приемлемыми, и продолжал: «На второе замечание С. Л. Утченко позволю себе возразить. Сергей Львович возражает против трактовки манихейства, как религии, возникшей среди сельского населения восточных областей Империи. Выдвинутые по этому поводу доказательства он делит на три группы. Первая из них – топография передвижений Мани во время его диспутов с Архелаем. По поводу этого оппонент замечает: “Как нам кажется, соображения относительно топографии передвижений Мани вообще ничего не доказывают”. Я бы согласился с Сергеем Львовичем, если бы в диссертации речь шла о передвижениях Мани. Речь идет о другом. В диссертации делается попытка установить ту социальную среду, где манихейская пропаганда имела больше всего сторонников. При почти полном отсутствии сведений о социальных корнях манихейства приходится пользоваться каждым намеком. Анализ памятника Acta Archelai приводит к заключению, что автор локализует описываемые им события в глухой сельской местности. Именно сюда Мани направляет свою проповедь с тем, чтобы привлечь провинцию. Он хочет привлечь местного богача Марделла с тем, чтобы за ним последовали люди, находящиеся под покровительством богача. Анализ памятника свидетельствует, что речь ждет о бедняках и мелких земледельцах. Из этого же памятника следует, что Мани, разбитый в споре с Архелаем, двинулся в глухую деревню и здесь его проповедь возымела порядочный успех. Случайна ли такая локализация автором событий? Думается, что нет. Автор пытался написать достаточно реалистическое произведение. При этом он локализовал события в сельской местности. Очевидно, борьба церкви с манихейством была наиболее ожесточенной именно в сельских районах. Но это косвенно свидетельствует о социальном характере среды, в которой распространялось учение Мани. На основании сказанного в диссертации делается предположение, что манихейство встречало наибольшее число сторонников в деревнях. Это подтверждается данными эдикта Диоклетиана…… Эти данные в сочетании с “сельскохозяйственной терминологией”, как Сергей Львович называет вторую группу доказательств, дают возможность прийти к выводу о крестьянском происхождении манихейства…… А что ему противоречит? По мнению Сергея Львовича, группа доказательств, под которой он подразумевает, отмеченные в диссертации характерные черты манихейства – пессимизм и презрение к труду. По мнению Сергея Львовича, эти чувства не могли быть присущи классу крестьян, выступившему в борьбу с угнетателями. Эти чувства, нашедшие выражение в гностических сектах, могли быть у городских ремесленников и купцов. С этим я позволю себе не согласиться. Прежде всего оговорюсь, что эти качества манихейства используются мной не для доказательства крестьянского происхождения манихейства, а для того, чтобы указать на ограниченный характер социального протеста эксплуатируемых в изучаемую эпоху. Но дело не в этом. Сейчас важно доказать, что не только купцам и ремесленникам были присущи пессимизм и ненависть к труду. Сергей Львович считает приемлемыми и заслуживающими внимания общие выводы по социально-политической характеристике эпохи. В этих выводах доказывается, что в связи с особенностями производства, эксплуатируемые массы, в том числе и земледельцы, были разъединены, а их борьба не могла привести к коренной революции. Это находило соответствующее преломление в идеологии. Как указывает Энгельс, господствовало всеобщее убеждение в безвыходности, чему, в свою очередь, соответствовали всеобщая апатия и деморализация. Это обращало мысли людей к религии. И если обратиться к изучению религиозных систем той эпохи, в том числе и демократических, какими были ереси, распространенные среди крестьян, то легко заметить, что все они призывали к покорности и ожиданию лучших времен. Следовательно, не только гностическим системам присуща проповедь пассивности.
То же самое относится к выводу об отношении к труду. Любая христианская ересь представляла себе райское блаженство, как царство безмятежной жизни праведников за счет рабов и грешников… Таким образом, пессимизм и презрение к труду, как свидетельство ограниченности протеста эксплуатируемых … вовсе не противоречит общему выводу о социальных корнях манихейства».
Пока я говорил, Сергей Львович одобрительно кивал головой. Председательствовавший Илья Савич Галкин повернулся ко мне и внимательно слушал. А. Г. Бокщанин тоже смотрел ободряюще. Я продолжал: «Очень важные указания содержит выступление Е. М. Штаерман…» Я перечислил приемлемые замечания и поблагодарил за них. И тут же: «Но от основных выводов, сделанных в диссертации и вызывающих возражение Елены Михайловны, я отказаться не могу. Меня укрепляет и то, что как раз эти положения, имеющие важнейшее значение для того, что изложено в диссертации, С. Л. Утченко принимает и считает заслуживающими внимания. Е. М. Штаерман подходит к критике соображений, высказанных в диссертации, с позиций тех взглядов, которые ею изложены в недавно появившейся статье “Проблемы падения рабовладельческого строя”. Взгляд автора в основном сводится к тому, что правление Константина явилось “оформлением победы нового экономически господствующего класса крупных землевладельцев, эксплуатирующих непосредственного производителя и прикрепленного не к господину, а к земле, т. е. уже не являвшегося рабом”. Таким образом, временем Константина начинается эпоха феодальных отношений. Я не имею возможности сейчас подробно разбирать эту сложную проблему. Замечу только, что взгляд Елены Михайловны, будто для определения социального характера политической власти имеет значение не законодательство о непосредственных производителях, а политика против муниципальных рабовладельцев, этот взгляд является спорным.
Процесс разорения муниципального рабовладения, концентрация собственности в руках крупных землевладельцев, прибегавших к труду колонов, – явления стихийного процесса, определявшиеся кризисом способа производства. Социальная же политика Константина заключалась прежде всего в укреплении власти господина над рабом, в так называемом закрепощении свободных производителей, что по сути дела сближало их в экономическом и политическом положении с рабами; мало того, фискальные меры вели к тому, что у колона не оставалось заинтересованности в труде. Все это вело к тому, что стихийно складывавшиеся элементы феодальных отношений не имели перспектив к развитию. Это свидетельствует о тормозящей роли государства Константина, политика которого была направлена на укрепление позиций класса рабовладельцев, ставшего излишним… Поэтому серьезный упрек оппонента в противоречивости взглядов, заключающейся якобы в признании мной, с одной стороны, изменения роли рабов в производстве, и в указании на рабовладельческий характер государства – с другой, я считаю возможным отклонись…» В таком же духе я полемизировал с Еленой Михайловной и по другим главным проблемам диссертации. Конец моего выступления был вполне общепринятым. «В заключение мне хотелось бы высказать свою глубочайшую благодарность моему
