распрощался с ним. По дороге с факультета встретил Моисея Менделевича Смирина. Он знал от Вити об успешной защите и о разговоре по поводу работы. Спросил, как дела. Я рассказал. М. М. Смирин молча развел руками, произнес: «Вот уж никогда не думал!» А что можно было сказать или сделать? Ведь это только подумать: крупнейший ученый археолог, доктор, профессор Арцыховский оказался ниже того культурного слоя, дерьмо которого разгребал в средневековом Новгороде! Я совершенно опустошенно стал ждать распределения. Дома сказал: «Больше не могу. Поедем с Женей в другие места!» И Женя согласилась: «Надо ехать».
Произошло распределение аспирантов. Мы толпились в коридоре, не зная толком, куда и как направляют, какие места имеются. Здесь мы разговорились с И. Г. Гришковым. Прошел слух, что специалисты по древности, по Новой истории и по Истории СССР требуются во Фрунзе. Между тем в комнату Комиссии входили аспиранты без работы, а выходили оставленными по большей части на факультете. Подошла моя очередь. Я вошел в просторную комнату. За столом Комиссии не было никого знакомых, кроме члена партбюро факультета К. Тарновского. Мне предложили сесть, и я погрузился в глубокое кресло. Председательствующий небрежно спросил: «Когда думаешь защищаться?» Я ответил: «Защитился». Председательствующий открыл рот и произнес: «О!» перешел сразу на «Вы». «Куда намерены отправиться работать?» Как будто от моего желания что-нибудь зависело! Может быть, ждал от меня просьбы об оставлении на Кафедре. Но такого удовольствия я никому не доставил. Я сказал: «Куда угодно! Только по специальности с гарантированным местом.». Мне предложили работу в Заочном пединституте во Фрунзе. Добавили: «Там платят лишние 30 % за отдаленность!» Я поинтересовался, насколько реально это место. Оказалось, что заявку сделал Министр просвещения Киргизской ССР т. Токтогонов. Я согласился ехать и расписался в какой-то книге. После меня назначение в тот же институт получили И. Г. Гришков и Саша Зильберг, которым предстояло в ближайшее время защитить диссертации. Арцыховский подписал мне характеристику: «Кац Алексей Леонидович, 1932 года рождения, член КПСС с 1945 года, русский, участник Великой Отечественной войны, награжден орденами и медалью, аспирант Кафедры Древней Истории Исторического Факультета Московского Университета. Будучи студентом Исторического факультета МГУ, тов. Кац совмещал отличную учебу с активной общественной работой. На 5 курсе был удостоен стипендии имени И. В. Сталина. В 1950 году т. Кац окончил Университет и был оставлен в аспирантуре по Кафедре Истории Древнего Мира. Тов. Кац, обучаясь в аспирантуре, проявил способности к научно-исследовательской работе. Им опубликованы две статьи по вопросам истории Древнего Мира. Он сдал в срок и на высоком уровне кандидатский минимум, своевременно представил и защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата исторических наук на тему: “Идеологическая борьба в Римской Империи в начале IV в. н. э.” Во время учебы в Университете тов. Кац вел большую общественную работу: был председателем профбюро курса, членом, а затем секретарем партбюро курса. В течение двух лет работал заместителем председателя профбюро Исторического Факультета МГУ. С мая 1952 г. по октябрь 1953 года работал парторгом Кафедры Древней Истории Истфака МГУ. Ко всем партийным поручениям относится добросовестно. Много работает над повышением своего идейно-теоретического уровня». Вот так-то! И такого-то Арцыховский отпускал с факультета: заботился о периферии. На последнем партсобрании он подошел ко мне во время перерыва и сказал: «Слышал, что вы едете во Фрунзе. Года через два, когда что-нибудь опубликуете, для вас найдется место на Кафедре». Я ответил: «Артемий Владимирович, не знаю, вернусь ли я в Москву. Знаю только, что в отношении меня вы страшно заблуждаетесь». Он ничего не сказал. Больше я с ним никогда не разговаривал. В последний раз видел его в декабре 1952 года на Всесоюзном Совещании Историков в Москве. Он отпустил бороду и уподобился библейскому пророку. Никогда не подумал бы, что он не еврей! Мы поздоровались издали.
Октябрь и ноябрь 1953 года оказались на редкость тяжелыми месяцами. Правда, в это время меня утвердили кандидатом наук на Большом Ученом Совете факультета и Университета… Документы отправили в Высшую Аттестационную Комиссию, членом которой был С. Л. Утченко.
Вскоре после защиты бывшие аспиранты Кафедры Древней Истории устроили в мою честь банкет. Собрались у Лены Голубцовой. Пришли члены Кафедры, в том числе К. К. Зельин, С. Л. Утченко, А. Г. Бокщанин. На столе красовались коньяки, искрилась черная икра. Произносились тосты, пили за мое здоровье, за успех. А мне было грустно, потому что я чувствовал к себе очень теплое отношение, думал, что среди моих учителей и товарищей я мог бы интересно работать. А мне предстояло уехать и учить заочников, и каждый из моих друзей знал, почему я уезжаю, и каждый негодовал и хотел помочь и ничего на мог сделать. Разошлись поздно. Женя и я вернулись в Сокол.
Побежали дни, я не знал, что делать. Во Фрунзе я отправил телеграмму с просьбой выслать денег на билет в счет подъемных. Ответа не было. Я ходил по осенней Москве, и мокрое небо и улицы, и все, что казалось таким близким и необходимым, теперь являлось серым, пасмурным, чужим. Я чувствовал себя изгнанником. Конечно, я понимал, что выпускники Университета и аспиранты не могут оставаться только в Моск ве. Каждый должен ехать по назначению. С этой точки зрения, меня не обидело бы назначение в Киргизию или в любое другое место. Меня мучило другое: Сидоров, Арцыховский и, наверное, не только они, относили меня к числу второсортных, потому и отправили из Москвы с легкой душой и хорошей характеристикой. А в Университете пооставляли, наряду с сильными аспирантами, ничтожных. Я не завидовал: и здесь нужны были новые преподаватели. Я страдал от мотивов оставления, от бесчеловечных принципов, которые ведут в джунгли, как метко выразился т. Сталин и двинулся в них с многомиллионным народом. Жизнь очень страдала от наследства, от которого не отказывались. Царила подозрительность и туман взаимной вражды всех со всеми. Кругом мерещились Гусевы. Да и в действительности они кишмя кишели. Я не хотел ломать об них руки.
Сидя в полутемном коридоре на лестнице в знаменитом доме 22 по ул. Левитана, при свете пыльной электрической лампочки, я написал стихотворение, в котором есть такие две строфы:
Много дальних путей, много дальних дорог
Я прошел, торопясь по ухабистой жизни.
Оттого так устал, оттого так продрог
И по горло осеннею грязью забрызган.
Дождь идет, пожелтевшие листья летят
И скрепят обнаженных деревьев скелеты.
Нет дороги вперед, нет дороги назад,
